День рождения начался с билета в ночной поезд без скидки. Продолжился пустотой в желудке -
я не ела с утра.
А третьим подарком себе стал этот купейный вагон,
пустой, пропахший хлоркой, затхлым велюром одеял и сладковатым запахом дезодоранта,
впитавшегося в шторы.
Я устроилась у окна, поджав ноги.
Из тамбура доносился хриплый хохот.
Знакомый.
Не мужчина, а туша с инстинктами. На своём месте.
Проводница принесла чай. Я не взяла.
Смотрела, как пар клубИтся над подстаканником.
Утечка.
ДУши, что ли?
Изо рта. Из носа.
Из щели между ног, которая молчала как предатель.
Он вошёл, когда поезд уже набрал ход.
Молодой.
Пахло ладаном и потом, как от послушника после тяжёлой работы. Он улыбнулся - не мне, а факту моего присутствия, как будто я была пунктом в его маршрутном листе.
...Поезд шёл дальше.
Каждая станция была возможностью выйти.
Ни он, ни я не поменяли купе.
У меня было тело, и это был мой день рождения. Я решила не просить подарков. А взять.
- Куда едешь? - спросила я.
- Никуда, - ответил он.
- Тогда ты уже приехал, - пошутила я.
Он снял ботинки, сел напротив, положил ладони на колени, как монах перед богом.
...Я раздвинула ноги.
Он коснулся моей руки - как будто я была кнопкой.
Я не моргнула.
Он вошёл в меня, как входят в пустую квартиру.
Не торопясь,
без удивления.
Он не представился.
Он констатировал факт присутствия.
Я даже не чувствовала оргазма
- только сдвиг,
молчаливое согласие внутренностей.
Как будто тело, наконец, перестало спорить с решением ума.
Мы лежали голыми.
Молчание в купе было густым, как вата.
Слышалось только прерывистое дыхание и скрежет колёс.
Он лежал на спине, глядя в потолок.
Я - на баку, в сторону окна, где мелькали огни незнакомых городов.
Два тела, отдавших друг другу не тело, а его отсутствие.
Просто арифметика: одно тепло плюс другое тепло равно тому, чтобы не замёрзнуть до утра.
Утро пришло без звука. Как вор.
Он исчез раньше, чем я проснулась.
Не было ни света, ни извинений. Просто - факт.
Я посмотрела в окно. За окном был мост.
На мосту - люди с флагами. Они кричали что-то связное, веря в свои лозунги.
А я сидела в трусах и футболке. На ней - пятно.
Его сперма.
Или моя слюна.
Или просто чай.
Не имело значения.
Всё, что вышло наружу, больше не было моим.
В проёме купе возникла проводница. В руках - поднос с гремящими стаканами.
- Чай? Кому чай? - её голос был хриплым от утренней смены.
Она скользнула взглядом по мне,
по смятой простыне,
по пустому месту напротив.
В её глазах не было ни укора,
ни удивления.
Только усталая констатация факта:
ночь кончилась,
пора убирать.
Я покачала головой.
Нет. Не надо.
Она кивнула и двинулась дальше, постукивая ключами по металлу -
Это был не голос - скорее, пауза, которая дышит, пока не ступишь на лёд.
Нью-Йорк был февральским,
прозрачным, как ладонь - обЁрнутая в целлофан одиночества.
Я вышел на улицу в пять утра -
ещё по петербургской привычке, а не по американскому расписанию.
В такие часы никто не спрашивает, куда ты идёшь. Даже тело.
Город ещё не включился.
Асфальт под ногами скрипел, как замёрзшее бельё, не досказанное по телефону.
Я шёл, потому что не знал, кого хочу - и это был лучший ориентир.
Она стояла у заброшенного катка на Нижнем Ист-Сайде.
Не ждАла.
Просто стояла.
В зимнем пальто с книгой в руке - как будто хотела, чтобы кто-то догадался, что она не из этого времени. Я не спросил, холодно ли.
Она не спросила имя.
- Ты слышишь? - спросила она.
Я прислушался. И правда - лёд пел. Тонко, как игла в горле. Как если бы весь город лежал на хрустком слое тишины, и под ним шёл кто-то. Медленно. Не к тебе - мимо. Но след оставлял.
Мы не пошли к ней. Отправились вглубь. Вглубь улицы, в которой не горели окна, вглубь тела, в котором больше не ждали прикосновений, но ещё помнили, как ждать. Она сняла перчатки и протянула мне апельсин.
- Здесь нет ничего сексуального, - сказала она. - Только цитрус и предчувствие.
Я чистил.
Кожа апельсина тянулась, как струна...
Сок вытекал на пальцы, как признание, от которого уже не отмыться.
Когда мы вошли в её квартиру - я сразу понял:
мы не будем раздеваться.
Слишком очевидно.
Она сидела, не раздеваясь, будто не собиралась остаться.
И в этом был холод - не отрицание, а знание клИмата. Я смотрел, как сок стекает по её запястью, и вдруг вспомнил:
в Петербурге весной бывает два ледохода.
Первый - в марте, когда вскрывается Нева.
Второй - позже, когда сходит лёд с Ладоги.
Вода идёт дважды. Как будто память не может прорваться с первого раза. Т
ак и она.
Она просто села на пол.
Ноги под себя.
Свет - от лампы в чайнике.
Тепло - от шепота под грудью.
Я не касался. Я только смотрел. Как она ест апельсин.
Медленно.
Складывая дольки в рот, как воспоминания, которые ещё не были.
Она сняла шарф. Не одежду - обёртку. Шея её была белой, как страх. Или доверие.
- Ты можешь, - сказала она. - Но не спеши. Голос должен дойти до пятки.
Я тронул её - в зоне между лопаткой и вопросом.
Там, где тело уже не говорит, но ещё слышит.
Мы не целовались.
Мы дышАли друг в друга. В ритме катка, который больше не заливают.
Когда я вошёл в неё - она не изменилась в лице. Только глаза её ушли вглубь, как будто там кто-то шёл. По тонкому льду.
Без спешки.
Без цели.
Но каждое движение отзывалось в ней, как гул от конькА в февральской пустоте.
Мы двигались медленно. Как перевёрнутый фильм. Где не конец, а начало звучит громче.
Я вышел первым.
Из неё - и из квартиры.
Не потому что не хотел остаться.
А потому что понял: голос, идущий по льду - не зовёт. Он идёт.