(poesia maccheronica)
По стриту спейса трассою найтовой
канает бич, не вписанный во флэт.
При нём чува калошею олдовой
о шкурку чешет стёбовый скелет.
Угрюмый фейс. В хайрушнике мустанги.
Оттяг не в мазу: голый депресняк.
Неклёвый пипл давно слипует в танке,
киксуя в слипе глюковых дворняг.
А тут герла, борзая до облома,
как папиллома, виснет на ушах.
В айсах крэйза похмельного синдрома.
Такой шахне и пень еловый - шах!
Куда канать? Куда топырить чичи?
Сплошные аски. Ломовой невруб.
Задуть герлу? Завеситься на киче?
Биговый прайс. Фиговый врезодуб.
Гребёт по стриту суперпролонгатор,
дробя ухабом блэковый зефир.
Сопит на стрёме мусор-пеленгатор,
сося, как бэбик мазера, эфир.
Трассируй, бич, лови свои приходы,
тащись от лайфа до запила дня.
Мочи шузняк. Торчи до вписки в коду.
Коси на шизу.
Всё равно - Чечня...
90-е гг.
БОЛЬШАЯ СТРАНА КИТАЙ
Большая страна Китай,
Народу в ней не счесть.
Красивый порт Шанхай
На берегу моря есть.
Джонки, фанзы, огоньки...
Сопки покрыл туман.
Тянут сети рыбаки
Жёлтые, как банан.
Скуден лов, и труден дых,
Страшен удел: цинга.
А на могилах их
Вечно поёт пурга.
Шанхай, корабль встречай!
Они идут гурьбой.
И ароматный чай
В трюмах везут с собой.
Уголь воркутинских шахт
Синим огнём горит.
Каждый кусок угля
Кровью зэка омыт.
Каждым куском угля
Зэк отмотал свой срок,
Чтобы начать с нуля
Ходку туда, где Бог.
Пишет сыночку мать:
"Здравствуй, сыночек мой!.." -
Некому передать
Матушкино письмо...
Помнит Россия вся
Этот этап большой:
Сын по усам Отца
В землю стекал паршой.
Большая страна Китай,
Народу в ней не счесть.
Красивый порт Шанхай
На берегу моря есть...
Ах вы ботики мои,
зимние ботиночки!
Дотянуть бы вам свои
пяточки-пятиночки
до весёленьких деньков,
до тепла, до летушка -
что ж вы решками носков
запросили хлебушка?
Ах вы ходики мои,
лапки-косолапушки!
Дотянуть бы вам свои
пяточки-запятушки
до зелёненькой травы,
до парной лужаюшки -
что ж вы нехотя резвы,
ножки мои, заюшки?
Ах вы годики мои,
годики-уродики!
Дотянуть бы вам свои
боты-скороходики
до рассветного окна,
до живого голоса...
Что ж вы сбиты дотемна,
до поры потёрлися?
Ах вы ботики мои,
доходяги-ходики!
Дотянуть бы вам свои
годики-невзгодики
до погожих жарких лет
до живой реки-души...
Что ж вы скажете в ответ,
ботики-откидыши?
Это частичная переделка известной песни на стихи известного поэта Владимира Агатова, автора "Тёмной ночи", "Шаланд" и многих других популярных произведений.
Чайный домик вроде баталерки.
Палисадник из цветущих роз,
С палубы английской канонерки
Как-то раз зашел сюда матрос.
Оказавшись в царстве этом сонном,
За спиной оставил шум и гам.
Заказал вина на две персоны
И пошёл глазами по углам.
Перед ним красавица японка
Тихо что-то пела про любовь.
Может, тем и тронула негромко,
что всегда матросу греет кровь...
Словно дома милого оконце
скрасило в чужой сторонке дни...
И когда закатывалось солнце,
Долго целовалися они.
А наутро, протрубив тревогу,
Канонерка выбросила флаг.
Плакала японка на дорогу,
Отчего-то весел был моряк.
Десять лет, как в сказке, пролетели.
У японки подрастал малец.
И однажды, может быть, в апреле,
Он спросил: - А кто же мой отец?
И она, смущённая сначала,
Теребя в руках британский флаг,
Своему мальчонке отвечала:
- Твой отец английский был моряк.
Он однажды, кажется, в апреле,
В чайный домик с палубы шагнул -
Те часы, как в сказке, пролетели...
Лепестки на розах облетели...
Твой отец ушёл - как утонул...
Наливай в бокал вина покрепче!
Много роз цветет в моем саду.
От вина становится мне легче
Вспоминать ту сладкую беду....
Как при кесаре небитом,
при Владимире Путяте
воевали мы с бандитом
под командой ё-комбати.
Тех бандитов - тысяч сорок,
не считая ихних маток,
дедок, бабок, жён, сестёрок
с целым выводком ребяток..
Эти гады-людоеды,
мухамеды-мухоморы,
несмотря на все победы,
облепили наши горы.
Наши русские чинары,
наши сакли и аулы,
табуны, стада, отары,
баобабы-саксаулы.
Они нашего солдата,
храбреца-рубаку-плута,
принимали суховато,
выпроваживали люто.
Почему-то не любили,
отчего-то не жалели
ни в бронеавтомобиле,
ни на пушкиной дуэли.
Мы-то к ним со всей душою -
морем, воздухом и сушей -
всей компанией большою
с бороной и волокушей.
Мы и корень корчевали,
мы и камень раскалили,
и в Ачхое начихали,
и в Мартан наханкалили.
А от них взамен спасиба
только вредности-расстройства
бусурманского пошиба
против нашего геройства.
Никакой на них управы -
ни фига, ни батога нет:
днём добры, смирны, плюгавы,
а ночами фулюганют.
До чего дошли подлянки:
несмышлёныши детишки
лезут с бомбочкой на танки
и пуляют из-под мышки.
А за ихнею спиною
вся чума со всей планеты
так и прёт на нас войною,
чтоб ивана - в магометы!
Мало ихней панибратки -
наши! русские! "колготки"
оттопырили мохнатки -
мочат Русь с прямой наводки!
Гей, славяне-бенладяне!
Руки вверх! Сдавайте "зелень"!
А не то мы вам с людями
врамазаним-замамзелим!
За свои пятиэтажки
мы вам вырвем ручки-ножки
аж по самые Самашки -
и не ждите неотложки!
За свои родные баксы
да за выбитые фиксы
мы вас вы-"СУ"-шим до кляксы
под кресты, нули, под иксы!
Ух при кесаре суровом
под командой ё-комбати
мы носы утрём всем вовам
в дубе, в кубе и в квадрате!
Крёстным красным мономахом
без заминки рукопашной
врежем духам и вайнахам
по старинке бесшабашной!
Разаргуним! Заарканим!
Не повадим волчьим стаям!
На исконном нашем камне
даже камня не оставим!
Малой кровью с лёгким паром
всё нам это обойдётся -
встанем чином под чинаром...
А чинар всегда найдётся.
И дым Отечества...
А.С.Грибоедов
Из рая ли, из лая ли
батыевой тропой
изломанный,
израненный
корячился рябой.
Клеймом калёным меченный,
калеченный свинцом,
рекрутчиной, неметчиной,
воловьим бубенцом.
Кнутом исполосованный,
исхлёстанный молвой,
расхристанный, изорванный,
но до смерти живой,
ужом пластался по миру,
метелился золой,
но посуху, но помокру -
домой,
домой,
домой!
Ошмётками да клочьями,
лохмотьями тоски
тянул к порогу отчему
палёные ростки.
И не по божьей милости
рассеивалась мгла,
а где века дымила степь -
дороженька легла.
И не по воле случая
подобием брони
болота хлябь зыбучая
стелилась под ступни.
В бреду леса столетние
одышкою косил.
На три версты последние
едва достало сил.
Дошел!
Дополз!
Домаялся!
Вдохнул!
Обрел!
Обсох!
А выдохнул - и каялся,
что загодя
не сдох...
Есть в Батавии маленький дом,
Он стоит на утесе крутом.
В этом доме в двенадцать часов
Старый негр отпирает засов.
И за тенью является тень,
И скрипит под ногами ступень.
Звон бокалов и говор гостей,
стон гитар, стук игральных костей.
Но за час до скандалов и драк
Там зловещий сгущается мрак -
И срывается брань с языка,
И срезается жизнь с волоска.
"Дорога в жизни одна,
Всех к смерти ведёт она.
Днём раньше, днём позже умрёшь,
А прошлого уж не вернёшь.
Один раз в жизни живёшь,
Что можешь от жизни берёшь,
Но девушек пылких
И рома бутылку
С собой на тот свет не возьмёшь!"
Из-за пары распущенных кос,
Что пленили своей красотой,
С оборванцем подрался матрос,
Подбиваемый шумной толпой.
Оборванец был ловок и смел.
Он и пил, и грешил - не хмелел.
А матрос и в любви был горяч,
И в бою не знавал неудач.
Время за полночь было тогда -
где-то вспыхнула злая звезда,
и сверкала очами она -
та, чьи косы роскошнее льна.
"Дорога в жизни одна,
Всех к смерти ведёт она.
Днём раньше, днём позже умрёшь,
А прошлого уж не вернёшь.
Один раз в жизни живёшь,
Что можешь от жизни берёшь,
Но девушек пылких
И рома бутылку
С собой на тот свет не возьмёшь!"
И сцепились два тела, дрожа,
И сверкнули два острых ножа,
И с кровавою пеной у губ
Рухнул наземь немеющий труп.
Вытер вор окровавленный нож:
- Знай, мол, наших и наше не трожь!
Он склонился, вгляделся - и вдруг
выпал нож из трясущихся рук!
Больно ночь приключилась светла,
Больно быстро звезда истекла...
И бродяга слезы не унял:
Он братишку родного узнал.
"Дорога в жизни одна,
Всех к смерти ведёт она.
Днём раньше, днём позже умрёшь,
А прошлого уж не вернёшь.
Один раз в жизни живёшь,
Что можешь от жизни берёшь,
Но девушек пылких
И рома бутылку
С собой на тот свет не возьмёшь!"
А красотка стояла в дверях,
Щекотала косою косяк,
И глядела на стынущий прах,
Над которым склонился босяк.
Оглянулся несчастный - и вдруг
Злое жало метнулось из рук
И ужалило белую грудь...
- Доигралась, лохматая блудь?!
И судила-рядила толпа,
Как жестоко обчёлся матрос
И пропал оборванец сглупа
из-за пары распущенных кос...
"Дорога в жизни одна,
Всех к смерти ведёт она.
Днём раньше, днём позже умрёшь,
А прошлого уж не вернёшь.
Один раз в жизни живёшь,
Что можешь от жизни берёшь,
Но девушек пылких
И рома бутылку
С собой на тот свет не возьмёшь!"
Есть в Батавии маленький дом,
Он стоит на утесе крутом.
Там за час до скандалов и драк
Кровь играет и льётся коньяк.
"Дорога в жизни одна,
Всех к смерти ведёт она.
Днём раньше, днём позже умрёшь,
А прошлого уж не вернёшь.
Один раз в жизни живёшь,
Что можешь от жизни берёшь,
Но девушек пылких
И рома бутылку
С собой на тот свет не возьмёшь!"
Я сел за стол. Придвинул снедь.
Налил вина согласно тризне.
Я пил и пел, что видел смерть...
А он вскипел: ты видел смерть?
Да ты ещё не видел жизни!
Идёт чеченская война,
идёт чеченская война.
От Медины до Ведена
земля пьяна.
От палестин до хиросим
фонтаном - кровь да керосин,
смывая сень, марая синь
родных осин.
Я встал и вышел в листопад,
хлебнул огня, умерил ветер.
Вернулся - спел: я видел ад...
А он взревел: ты видел ад -
да только рай тебе не светит!
Гремят о камень костыли,
гремят о камень костыли,
в Урус-Мартане и Шали
из-под земли
бьёт керосиновый фонтан
огнём по отнятым пятам -
и пьёт компот по блокпостам
урус шайтан.
Я хлопнул об пол свой стакан
и сам взревел: сезам! закройся!
я кровь пролил! я истекал!
А он вспылил: ты истекал?
ты? кровь?! - залейся и отмойся!
Гнетёт вселенская вина,
грызёт чеченская война,
и нет второго стакана,
чтоб всех вас - на
Ачхой-Мартан! в объятья "бать"! -
чтоб там заткнуть и расхлебать,
а здесь грести и зашибать -
и...
Стоп!
Не трать.
Брала русская бригада
Галицийские поля,
И мне выпала награда:
Два железных костыля.
И лежал я в лазарете,
И на бога не роптал,
Что дожить на белом свете
На своих двоих не дал.
Из села мы трое вышли,
Трое первых на селе.
И остались в Перемышле
Двое гнить в сырой земле.
Я вернусь в село родное,
Дом срублю на стороне.
Ветер воет, ноги ноют,
Будто вновь они при мне.
Буду жить один на свете,
Всем не нужный в той глуши...
Но скажите, кто ответит
За погибших три души?
Кто вам скажет, сколько сгнило,
Сколько по миру пошло
Костылями рыть могилы
Супротивнику назло?
Из села мы трое вышли:
Фёдор, Сидор да Трофим.
И досталось в Перемышле
Потеряться всем троим.
Брала русская бригада
Галицийские поля.
Тем кресты, а мне награда -
Два казённых костыля...
Не обмануть, макая знамя в кровь,
с какой войны какой грядёт герой.
На рёв трибуны - материнский рёв.
На зов трубы - дыра земли сырой.
Не ослепить невидящих очей.
Не остолбить ладонями вдовы
гемофилии сумрачный ручей -
и не осыпать пепел с головы.
Не до расчёта выгод и утрат,
когда комбат махнёт рукой: "Вперёд!"
Но там, где брату нож под рёбра брат,
ни кум, ни сват беды не переврёт.
Всех орденов и званий тяжелей,
неистребимей всех грядущих благ
на сапогах навоз чужих полей
и за душой чужой руины шлак.
Чужое небо можно полюбить.
Чужое слово надобно понять.
Чужие травы пулей не избить.
Чужие нравы волей не унять.
Линяет небо в полковых шелках.
Прошита грудь свинцовым словом "долг".
Слепую веру носит на штыках
десантный полк на свой салтык и толк.
О родина салютов и речей!
Легко же ты у мира на глазах
мальчишек превращаешь в палачей,
а мужество - в бретёрство и азарт!
И мальчики уходят от судьбы -
и нет конца решительным шагам
с суконным правом в горы и в гробы,
с твоим уставом - по чужим богам!
Свет клином - на неведомых горах.
Клин журавлиный вышибает клин.
А прах чужбины отторгает прах
героев незадавшихся былин.
Навылет пуля. На глазок цена.
Навырез ярость. Капища на снос.
Навырост нашей правды семена.
Кресты на вынос - блокпосты на внос.
Ведёт страна потешные полки.
Её сыны, державою сильны,
бредут "на вы" по манию руки
в грязи "освободительной" войны.
В урочный час вернутся на щите
не только те, кому уже не встать, -
любой лихой, готовый по тщете
управы меч сучить и щит латать.
А белый свет - не фронтовой вокзал,
не ожиданья зал: уходит жизнь.
И не поможет матери бальзам
святой неправды во спасенье лжи...
Зачем нам, право, слово о полку?
Полк и без нас пожнёт, потея, лавры.
Споём, ребята, славу мяснику:
мясник - мужик. А мужики тщеславны.
Э нет, постойте: малость погрешил -
язык заплёлся после литры пива...
Мужик-рубака не жалеет жил
не для молвы! - вполне честолюбиво!
Ну вот, сказал - что вырубил пером
по языку: опять промашка вышла...
Не ради туша тушу топором
наш брат-растяпа тяпает привычно!
Так для чего ж боец в поту лица?
В таком бою - ни славы, ни забавы...
Не жди креста за рубку до крестца
коровки божьей, бедной бычьей бабы...
А для того мужик лицом в бойца
и рад стараться с гиком и румянцем,
чтоб отощать не дать жрецам мясца -
на страх врагам! на грех вегетарьянцам!
А полк и так добьётся своего -
и призовут литавры и фанфары
без лишних слов на туш и торжество
и мясника, и мать его - до пары.
На сердце руку положа,
упал пацан, ломая брови:
железный хохот "калаша"
мир оборвал на полуслове.
Сверкнуло стеклами окно,
мелькнуло личико прощально -
и кружевное полотно
век занавесило печально.
Но чёрной вести вопреки
сизарь кружил над черепицей
и хоть за тень родной руки
стремился тенью зацепиться.
Катилось солнце колобком,
военкомат строчил повестки,
а мир следил за голубком
из-за печальной занавески...
Идут большие холода.
Дрожат больные города.
Там, в городах, на воротах
сполох и прах.
Идёт святая простота:
повисла брань на ворота.
По вою жён, по визгу чад -
следы волчат.
Аллах их знает по дворам.
Течёт из библии коран,
впадая илом в интернет,
а бога нет.
Верблюда кормит бедуин
листвой осин, травой руин
и нефтью выродка поит
араб Саид.
Кружит волчицею земля,
сосцы втянула до нуля
полками стройных тополей
в плесецкий глей.
Идёт седая старина
войны по зелени вьюна.
Золой и зелием вражды
дымят бразды.
Идут большие. С большака
сметают суку и щенка
огнём знамён, мечом ракет,
махрой газет.
Идут больные старики
по берегам чужой реки,
впадая Тереком в Донец
больных сердец.
Конец 90-х гг.
Мы на лыжах мчались рядом.
Всю дорогу ты молчал.
Ты смотрел влюблённым взглядом
И отчаянно молчал.
И таким ты был далёким,
А в лесу такая тишь.
У меня замёрзли щёки,
Потому что ты молчишь.
Холодно, ой как холодно
на морозе песни петь,
Если милый не жалеет,
Если милый не умеет
Даже щёки отогреть.
Мчались мы путём знакомым,
И ты слов не находил.
Я спросила: "Может дома
Ты язык свой позабыл?
Что ж ты едешь, стиснув зубы,
Только лыжами скрипишь.
У меня замёрзли губы,
Потому что ты молчишь".
Холодно, холодно
на морозе песни петь,
Если милый не жалеет,
Если милый не умеет
Даже губы отогреть.
Вот дошли мы до крылечка.
Я сказала: "Что ж, прощай!
На такие, на прогулки
Ты другую приглашай!"
И вот тут ты вдруг ответил -
аж пробрало меня до слёз! -
мол, бросать слова на ветер -
что лизать трубу в мороз!
Это было - быльём поросло:
злая сила былому назло
замахнулась на храм -
больно светел да прям,
и пригож, да упрям!
Храм восстал - и осыпался в прах.
Только эхо в окрестных дворах.
По ресницам - зола.
По зеницам - смола.
По сердцам - плевела.
На его золотые кресты
не возложит светило персты -
только тронет Господь
воспаленную плоть
и распустит щепоть.
Рухнул храм. Не прильнут и уста
злата слова ко злату креста:
всё прилипнет к рукам
там, где дьявол да хам
потянулись к верхам!
Не сносить золотой головы
там, где головы ниже травы,
там, где по воздухам
ломом хам помахал,
а народ - помогал...
Лижет прах рукотворная хлябь*:
загребай на здоровье и грабь
до непролитых слез
над руинами грез
голубой купорос.
Будет благовест. Грянет грозой -
и, омытая новой слезой,
процветет купина,
и воспрянут со дна
под кресты рамена...
Храм восстанет - и кончится страх,
и затеплится свет в куполах,
и прольется с высот
на невест и сирот -
и окстится народ...
Искры камина горят, что рубины,
В воздухе тая дымком голубым...
Из молодого, цветущего, юного
Стал я угрюмым, больным и седым.
Жизнь пролетела в угаре без радости,
Жизнь пронеслась в перегаре пиров,
И только под старость злодейкой подкралася
К сердцу больному шальная любовь.
Что же мне делать, коль юность утрачена?
Что же мне делать, куда мне пойти?
Нет, не с тобой мне в обнимку назначено
С горки скатиться и счастье найти,
Нет, не видать в этой жизни удачи нам,
как не собрать всех рубинов в горсти...
Были рубины, да былью растаяли,
Искры камина в заре догорят.
Жили мы лихо, да быстро состарили
годы шальные мой цвет и наряд.
Знаю: найдёшь себе в жизни товарища.
Знаю: полюбишь сильней, чем меня, -
Не погасить только в сердце пожарища,
И не залить горькой водкой огня.
Знать, не сошлись мы путями-тропинами:
Мне на закат, а тебе на полёт...
Но - пусть твоё небо сияет рубинами!
И пусть моё сердце в том небе поёт!
КАЛЕКА
Ах милые братья и милые сёстры!
Я в вашей поддержке нуждаюся остро!
Друзья, посочувствуйте бедному виду:
Подайте несчастному инвалиду,
Подайте несчастному мне!
Родился безногим, родился безруким.
Товарищеский суд меня взял на поруки.
Слепой и глухой - обратите внимание!
Нет обонянья и нет осязанья!
Совсем обоняния нет...
Взгляните, рабочий, колхозник и частник:
Я войн всех последних активный участник!
Я бился с врагами за правое дело!
На мелкие части порублена тела!
Порублена тела на мне...
Подайте несчастному другу калеке:
Ведь все мы товарищи, все человеки!
А коли вам трудно найтить, куда сунуть,
Положьте на книжку мне нужную сумму,
Я номер чичас напишу...
Я... ухом его начешу...
На заснеженном погосте
в сером саване молвы
дремлют каменные гости
белокаменной Москвы.
Под созвездием рубинов
дремлют идолы отцов.
Караул при карабинах
караулит мертвецов.
Молча очередь теснится,
прах пожизненно влача.
Губы тянутся к деснице.
Кровь сочится с кумача.
В синь вгрызаются зубами
стены древнего Кремля.
Спит брюхатая гробами
бесноватая земля.
Спит она под местом Лобным
под урчанье тягача,
спит под взором исподлобным
отставного палача.
Ждёт, когда начнётся давка
возле входа на погост -
и закончится отставка,
и шагнёт с подставки Гость.
Он одёрнет саван серый,
жилу сонную стеснит,
белый свет отравит серой,
площадь лапой осенит.
Грохнет оземь Командора
стопудовая стопа -
грянет выстрел комендора,
прянет в капища толпа.
Хрустнут праведные кости,
закипит слеза вдовы...
Спите, каменные гости
белокаменной Москвы!
Под созвездием рубинов
долог отдых, крепок сон.
Караул при карабинах,
не зевай над мертвецом!
Это довольно старая песня (по меньшей мере с конца 50-х - начала 60-х гг.) с некоторыми вкраплениями в текст и с добавлением третьего куплета - Табуреткиным И.И. Мелодия исконная.
В знойной пустыне гонимый судьбой
Мирно идёт караван мой родной.
Жаркое солнце и жгучий песок...
Путь каравана далёк.
Припев:
О караван, мой караван!
Ты несёшь мою судьбу, мой караван.
Изгнанник из чужих далёких стран,
О как люблю тебя, мой караван!
Дюны смиренно плывут предо мной,
Мерно качает верблюд головой.
Ночью в пути нам сияет луна.
Только не греет она...
Припев.
Долог ли, колок ли путь наш домой -
душно душе под верблюжьей кошмой.
Годы сквозь пальцы, как струйки песка...
Родина, ты далека!
По дороге иностранной
в свете славы самобранной
боевой мощой таранной
прёт колонна напролом.
Солнце боком раскалённым,
жёлтым оком воспалённым
жарит мясо батальона -
зло сражается со злом.
А я торчу на бронике
для кинофотохроники,
при лычке, при гармонике -
как вошь на гребешке.
А в зарослях ботаники
без шухера, без паники
сидят "киномеханики" -
и мушка на виске...
Путь-дорожка не для хлипких.
Врёт гармошка в лапах липких.
Эх, сейчас бы в наших Липках
скушать рыбки напослед!
Тут такие киноплёнки
в братских зарослях "зелёнки",
что для этой киносъёмки
в самый раз бронежилет.
Но я торчу отчаянно
за Павлика Корчагина,
за чукчу, за датчанина
и за односельчан,
чтоб в кадрах кинохроники
ревели наши броники,
чтоб стольники-дальтоники
жирели по Сочам.
Им что красный, что зелёный,
им что чистый, что краплёный,
что проклятьем заклеймённый,
что заласканный молвой,
лишь бы длиться братским узам -
навалиться всем Союзом...
И пошел мой броник юзом -
дезертир с передовой.
Теперь торчу портретиком
над маминым букетиком -
спасибо теоретикам,
вождям-поводырям
за кадры кинохроники,
где жмурики на бронике
играют на гармонике
на радость матерям...
Слов особенных не ищите
и не ждите волшебных снов -
напишите нам, напишите
пару самых привычных слов.
Умных книжек не ворошите,
не ершите чужих страниц -
напишите нам, напишите
из аулов, станиц, столиц.
Из девических общежитий,
из уютных своих квартир
напишите нам, напишите
в поседевший без мира мир.
Кто откажет бойцу в защите
от убийственной тишины?
Напишите нам, напишите
из великой своей страны.
Пусть купается поле в жите,
пусть над городом снег плывёт -
напишите нам, напишите,
что родится, растёт, живет!
Наши души свинцом прошиты
на страницах чужих полей.
Напишите нам, напишите
хоть станицею журавлей...
Говорят, что в Греции когда-то
разъярилась некто Лисистрата:
сбила баб воякам - не давать!
И не так, чтоб не давать без бою, -
в том и дело: баба - хвост трубою,
чуть мужик затеял воевать!
Осадить решила Лисистрата
боевого нашего собрата:
дескать, хочешь? - не ходи войной
брат на брата, а в ладу с зазнобой
скинь штаны, аника меднолобый,
да воюй Элладу бороной.
Ходят слухи, всё решилось миром:
нагрешили греки по квартирам
малышей - сынишек-дочерей.
Ох мудра та гречка Лисистрата!
Хоть бы нам какого Калистрата
Лисистраты этой похитрей,
чтобы так же намекнул сенату:
мол, не дам, попомня Лисистрату,
ни одной кровиночки своей -
хоть убейся! - для увеки-драки:
мы не греки, но и не собаки
и не дети сукиных кровей!
А когда не можется, неймётся -
поищи вояку где придётся!
А не то - сражайся языком:
чай, в соседах тоже калистраты
лисистратам ихним не кастраты,
чтоб забыть Природу и Закон!
Говорят, что Греция-Эллада
далека, дряхла и до упада
довела своих богатырей,
говорят, что баба Лисистрата
не указ для нашего Кондрата:
мол, Кондрат на голову мудрей.
Что мудрит он - то резон неслабый,
но разбит он наголову бабой:
ей бы жить, рожать да припевать,
а не ждать бродягу Одиссея,
Пенелопой глупою лысея
до поры, когда кондрашка - хвать! -
да на то супружеское ложе:
на, мол, боже, шо мэни нэ гоже,
а тебе, благому, в аккурат:
благонравна и немногословна,
не буйна, поскольку хладнокровна
и куда древнее лисистрат!
Говорят, что греческие бредни
не с руки отеческой обедне:
наши жёны сами рвутся в бой!
Наши жёны - пушки заряжёны
от Путивля до реки Ижоры...
Ярославна! Не реви трубой!
Русская народная песня "Лучинушка", которую многие наши современники по незнанию путают с песней на стихи С.И. Стромилова "То не ветер ветку клонит" (1840-е годы). У Стромилова в тексте и слова-то "лучинушка" нет. Есть "лучина".
- Лучина моя, лучинушка,
Бере... д" березовая,
Что же ты, моя лучинушка,
Неясно горишь?
Неясно ли ты горишь, горишь,
Не вспы... д" не вспыхиваешь...
Или ты, моя лучинушка,
Давно в печи не была?
Или ты, моя лучинушка,
Давно в печи не была,
Иль взяла тебя кручинушка,
Что постылая зола?
- Ах не печаль меня измучила,
Д" не зе... зелена тоска -
Извела меня излучина
Злого слова с языка.
Лютая твоя свекровушка
В печку... в печку лазила -
Меня, горькую лучинушку,
Водой... водой залила.
Не ложись, душа моя красавица,
Подле печи к ночи спать!
Где огонь воды касается,
там головушке хворать...
Ой не спи, душа моя детинушка,
Чёрным днём д" не сокрушай!
Меня, щепку-сиротинушку,
Света-доли не лишай.
Мы выходим на рассвете.
Над Сахарой дует ветер,
поднимая наши песни до небес.
Вьется пыль под сапогами.
С ними бог, а с нами знамя
и тяжёлый карабин наперевес.
Командир у нас хреновый,
несмотря на то, что новый.
Ну а нам на это дело наплевать:
Было б выпить что покрепче -
и не больше и не меньше! -
всё равно, с какой холерой воевать!
Говорят, я славный малый:
скоро стану генералом!
Ну а если я не выйду из огня,
от несчастия такого
ты найдёшь себе другого
и навеки позабудешь про меня!
Пусть не выйду, пусть я помер -
за меня сыграют в покер:
здесь ребята не жалеют ни о ком!
Есть у каждого в резерве
деньги, бренди и консервы -
и могила, занесённая песком.
Тем, кто выжил, - честь по чести:
не подвёл бойца винчестер! -
враг разбит и не оправится вовек!
Я всегда в себе уверен,
и делиться не намерен
с чёрной мастью белой властью человек.
Мы выходим на рассвете.
Над Сахарой дует ветер,
поднимая наши песни до небес.
Только пыль летит над нами.
С ними бог, а с нами знамя
и тяжёлый карабин наперевес.
По сухой равнине бытия
полоснули реки-лезвия,
прикоснулись к жёлтой коже неба -
кровью пролилась заря моя,
шевельнулась жизни чешуя -
и клубком вдали свернулась небыль.
Выметались из клубка концы,
заливались песен бубенцы,
тяжек бег коней золотогривых...
Марево качалось впереди,
и надежда таяла в груди -
месяц в ночь души вонзался криво.
Остывали потные бока,
пена мыла таяла, легка,
и хвосты слепней сбивали жирных.
Жизнь была долга и высока.
Смерть была мелка и далека
на просторах бытия обширных.
Напоить бы верных жеребцов,
повалять бы в зелени овсов,
за обман бы вымолить прощенья,
что не будет счастья седоку,
что напрасно вёрсты гнул в дугу
и что не бывает возвращенья...
Я хату покинул. Сказал военком:
нашлись неожиданно братья,
и надо Афган раскроить тесаком
неведомым сёстрам на платья.
Я шёл санитаром, карателем блох,
вконец одолевших соседа...
Газет не читая, я с детства оглох
от бранного слова "победа".
И, брюхом чужие поля бороздя,
зверея от крови и мата,
я знать не хотел, что такое резня,
меняя рожок автомата.
Нас били безжалостно в спину и в лоб
родни не признавшие "братья",
мы гнили в "зелёнке" без права на гроб,
но с правом на крест и распятье.
Здесь запросто смерть целовала в пятак
и ротного, и генерала.
Здесь в красной реке безнадёжных атак
Большая земля умирала.
Нам не было завтра в извилинах лжи:
нам кони вчера подрубили
под корень, по яйца - за все рубежи,
которыми живы мы были...
Я хату покинул, пошел воевать,
не зная, кого я спасаю,
чью землю, кому я обязан отдать,
за что на ножах повисаю.
Не бархат заката - халат надо мной,
слезинка свинца из глазницы стальной...
Прощайте, родные, прощайте, друзья!
Не надо Гренады! Не надо вранья.
Как во белые палаты
за дубовые столы,
за дубовые столы
сели царские орлы -
государевы солдаты.
Они кружками стучали,
они хлопали крылом,
они хлопали крылом,
били по полу челом:
государя величали.
Слава, слава государю,
слава красному царю,
слава красному царю,
слава мёду-янтарю:
добры молодцы в ударе!
На заре пошла охота:
кони ладные храпят,
кони ладные храпят,
трубы ратные хрипят,
топчет пажити пехота.
Ветер по полю гуляет,
гонят ворога орлы,
гонят ворога орлы -
ворон трогает мослы,
в поле брани промышляет.
...В государевых палатах
гром победы, пир горой,
гром победы, пир горой,
во главе стола - герой
мёртвых снов бойцов крылатых:
"Чёрный ворон, что ты вьёшься
над моею головой..."
Ой у полi жито
копитами збито.
Пiд бiлою березою
козаченька вбито.
Ой убито-вбито,
затягнено в жито,
червоною китайкою
личенько накрито.
Ой як вийшла мила,
голубонька сива,
як пiдняла китаечку,
та й заголосила.
Ой вийшла другая,
та вже не такая.
Як пiдняла китаечку,
та й поцiлувала.
Ой як выйшла третя
з-пiд бiлои хати:
"Було ж тобi, вражий сину,
нас трьох не кохати!"
* * *
Ой во поле жито
Автор музыки: Народ
Автор текста: перевод с украинского Табуреткина Ивана Ивановича
Ой во поле жито
копытами сбито.
Там под белою берёзой
казачок убитый.
Он лежит забытый,
неживой во ржи той,
червонною китайкою
от греха накрытый.
Ой как вышла мила,
голубь сизокрыла,
как подняла ту косынку,
так заголосила.
Ой другая вышла -
подошла неслышно,
Как подняла китаечку,
лёд губами выжгла.
Вот и третьей, кстати,
не сиделось в хате:
"Чай, не будешь, вражий сыну,
за тремя хлестати!
Ай не будешь, вражий сыну,
разом трёх топтати!"
Ой во поле жито
копытами сбито.
Там под белою берёзой
на троих накрыто...
Эту песню я слышал только от мамы - два первых куплета. Третий добавил от себя.
Я БЫЛ БЕЗУСЫМ ПАРЕНЬКОМ
Я был безусым пареньком -
мне выдавал тебя райком,
и я с тобой прошёл
кронштадтский лёд, Сибирь и Крым.
Я оставался молодым,
как молод комсомол.
Я рыл метро, я жил в тайге,
я строил город на реке,
покой границ крепя.
И если мне было тяжело,
я чувствовал твоё тепло
на сердце у себя.
Я мёрз в окопах под Москвой,
я встретил май победный свой
и шрамы стёр с земли.
Но не изгладятся на ней
дороги юности моей,
что мы с тобой прошли.
Мене, мене, текел, упарсин.
Дан.5,25
Шабаш кредитам и обетам.
Труба - вождям и полководцам.
На смену гениям воспетым
отпетый унтер к звёздам рвётся.
Прощай, удача в поле ратном,
подруга мудрости и чести:
сквозит в "ура" тысячекратном
дыра тщеславия и мести.
Теснятся пушки к бою задом,
смердит зенит тушёным мясом -
перед обугленным фасадом
держава молится лампасам.
Хлебнули унтеры угара
из чары пирровой победы:
шагнули в шкуре Валтасара
к столам по трупам трупоеды.
Горит извилинами трещин
зловещий знак незримой плётки:
"Твой век сочтён.
Твой ангел грешен.
Ты взвешен днесь
и найден
лёгким..."
1995 г.
После первого боя
захотелось домой,
где родные обои
с золотистой каймой,
где надёжные стены
в золотых петушках,
где отец после смены
рассекает в носках.
После первого боя
захотелось уйти
под родные обои
и ещё подрасти
под надёжной стеною
в золотых петушках,
там, где мама весною
прячет ботики в шкаф.
После первого боя
не поправишь беды:
посиневшей губою
кореш просит воды,
под стеной неродною
навалившись спиной
на отрепье земное
в тишине неземной.
После первого боя
не глядели б глаза
ни на небо рябое,
ни на те образа,
что святыми глазами
будут душу крушить
горше всех наказаний -
если выпадет жить.
После первого боя -
хоть ведро накати -
будешь долго губою
непослушной трясти.
Не поверишь, что выжил,
а поймёшь - надорвёт,
что дружок твой недвижен,
что уже не живёт.
После первого боя
нету сил, нету слов
тронуть небо мольбою
сквозь кромешный покров.
Только вечное ЈмамаЋ,
да увечное Јмать!Ћ
головою адама
будет в небо кивать.
После первого боя
потянуло домой,
где родные обои
с золотистой каймой,
где назрело судьбою
то, что было игрой.
После первого боя
неизбежен второй...
После первого боя
первым станет - второй...
Бравому полковнику,
который после каждого танкового залпа по аулу
весело приговаривал:
"Кто не спрятался - я не виноват!.."
Какой там брат! Какой там, к чёрту, сват,
когда наводчик перед каждым залпом
вопит с геройским юмором-азартом:
"Кто не сховался - я не виноват!"
Какое там "в штыки" и "на ура"!
Дрожит гора - а некому сдаваться!
Кто виноват, что не успел "сховаться"?
Старик? Старуха? Баба? Детвора?
Куда бежать от своего нутра,
от дедовщины родовой общины,
от камня сакли, от родной лещины,
от тех гробов, в которые пора?
Какой там брат? Какой там сердцевед
бронежилет напялит на обитель,
когда "спаситель", блин, "ослобонитель"
загнал в казённик свой шайтан-привет!
Какие там бетоны-блиндажи,
какие там землянки в три наката!
"Кто не сховался - я не виновата!" -
держава ржёт над пропастью во лжи.
2000 г.
* * *
Пыль
Автор музыки: Б. Вайханский? Е. Агранович?
Автор текста: Дж.Р.Киплинг -пер. А. Оношкович-Яцыны - Е. Агранович -Табуреткин И. И.
День, ночь, день, ночь
мы идём по Африке,
День, ночь, день, ночь -
всё по той же Африке.
И только пыль, пыль, пыль
на зубах и в полусне...
Отпуска нет на войне!
Пить, пить, пить, пить!
Всё пески, пески кругом...
Жить, жить, жить, жить...
Как далеко родимый дом!
Там где-то мать не спит
да бессонная свеча
точит слезу сгоряча...
Кровь, пот, кровь, пот
воду могут заменить,
кровь, пот, кровь, пот
жажду могут утолить..
Здесь на один лишь час
можно жизнь продлить свою -
смертью соседа в строю!
Я шёл сквозь ад
восемь дней и семь ночей...
Клянусь, там нет
ни жаровен, ни чертей!
Там только смерть, смерть, смерть
рыщет-свищет у виска
залпом свинца и песка.
Мой бог, дай сил
не сойти с ума, не спать!
Здесь я забыл,
как зовут родную мать!
Здесь только пыль, пыль, пыль
да соль на выжженном сукне...
Отдыха нет на войне!
Отгуляли по ночам
парни молодые -
покатили по плечам
кудри золотые.
Ратай во поле орёт -
ратник ладит сбрую.
У казённых у ворот
матушка горюе.
Ловит ветер на юру
спелые колосья,
стелет воля поутру
рельсы под колёсья.
Забирают молодца
в дальнюю сторонку -
жди, мамаша, у крыльца
птицу-похоронку.
На неласковой стерне
во чужих пределах
малый сгинет на войне
за большое дело.
Будет музыка играть
по великой рати.
Сыну в поле помирать -
матушке орати...
Я верил тебе. Как давно это было:
горячая кровь, молодые уста.
Из искры - пожар. Из пожара - горнило.
И пена у рта.
Я верил тебе без оглядки, без меры.
Высокие песни. Святые слова.
Курил фимиам, задыхаясь от серы, -
и тлела трава.
Я шёл за тобой торопливо и слепо,
ручонкой мальчонки вцепившись в подол,
блаженный, скаженный, в наряде нелепом
на теле худом.
Гремели подводы с чужими грехами,
горючие реки под ноги текли...
Я тискал тебя золотыми руками
на лоне земли.
Но сила моя ничего не решала:
в горячке объятий гнезда не сложить.
На знойной вершине ты веки смежала,
чтоб нЕжить - не жить!
Внимая напевам твоим колыбельным,
вкушая легенды рубиновый хмель,
я шёл топором по лесам корабельным
до новых земель.
И ты мне чертоги златые сулила
за веру слепую, за яростный нрав.
А жизнь полудохлой собакой скулила
на порохе
трав...
1987
Чёрная смородина,
красная калина...
А тоска - зелёная,
а беда - в окне.
Матерь моя родина
ладила-стелила
белым по горелому,
пухом по стерне.
Что нам непогодина -
мало нас пугали!
Сторона великая:
родичи кругом.
А по мне та родина
ходит сапогами,
пулями чирикает,
гладит батогом.
Лихо колобродило,
сердце разрывало,
на мосту калиновом
плакала душа.
А по мне та родина
мало горевала:
всхлипнула - да схлынула,
праздновать спеша.
Бог ты мой юродивый -
шапка наизнанку!
Сколько душ погинуло,
крошек со стола!
А по мне та родина -
неродная мамка:
родила, подкинула -
титьки не дала.
Ведьма ли уродина
ворожит, мешает
золотому колосу
голову поднять?
А по мне та родина,
где жена рожает -
и родного волоса
с головы не снять.
Что отпето - пройдено.
Знать, судьба такая:
горе мыкать странником
за родным углом.
А по мне так родина
рот не затыкает
ни кнутом, ни пряником,
ни добром, ни злом.
А по мне так родина
обнимает жарко,
наливает - с горкою,
а помру - прильнёт...
За такую родину
помереть не жалко.
А что слово горькое -
родина поймёт...
Ты бредёшь, полоску дожиная
под чужой звездой,
всем чужая. Только мне родная.
Только я - седой.
Ты молчишь. А я тебя певуньей
за душой храню.
И молю, как в детстве в полнолунье:
научи огню.
Научи без гари и без чада
догорать дотла,
чтобы следом новая плеяда
ту лучину жгла.
Научи, певучая, живая,
полыхни душой! -
я прошу по-детски, забывая,
что давно большой.
Брось полоску, заломай берёзку,
отдохни со мной.
Может, свею лишнюю бороздку
со щеки родной...
реквием
Далась им эта высота
туманом, потом и ознобом:
шла рота, с пеною у рта
ломая хворост по сугробам.
Дались ей чёртовы бугры,
с которых на голову снегом
свалилось тыщи полторы
и леший знает сколько следом.
Ни тем бежать, ни тем свернуть -
один исход: вали по трупам.
И дичь решила полоснуть
ножом по жилам и скорлупам.
И хворост выстрелом гремел,
сугроб дымил, клыки сверкали -
и каждый дрался, как умел,
и мёртвой костью стыл в оскале.
Под утро лопнула тесьма -
лавина схлынула в долину.
И кто-то выполз из дерьма
и перерезал пуповину.
Вторым рожденьем освежён,
он озирался, обмирая,
и видел тех, кто на рожон
полез отважней самурая.
Он ползал и опознавал
своих по жилке, по наколке,
как будто на лесоповал
попал с рождественской той ёлки.
И видел то, что час назад
хрипело, двигалось и мёрло:
остекленевших глаз закат
и перерезанные горла.
И рад бы снова обмереть
и даже бой принять смертельный,
да было некому переть
на медный крест его нательный...
на гору крест его нательный...
Крещение Чечни.
Рождественские свечи
в патронах башмаков.
Под корочкой брони
румяные предтечи
обугленных полков.
Вдоль месива дорог
слегка побитый "градом"
шумит родной камыш...
Чуть пятится пророк,
звезда пылает скрадом,
гора рождает мышь.
В рождественскую ночь
вошли на БТРах,
чтоб горы сдвинуть с плеч,
сгореть, но превозмочь
факиров и нукеров...
Игра не стоит свеч.
Прогулка с ветерком.
Штыков калёных свечи
в хрусталиках зрачков.
Брони варёной ком.
Бенгальский сноп картечи.
Подсвечники подков...
Под избой щербатой
удалой, чубатый
водит коника в узде.
На седёлке шашка,
на боку баклажка -
только шапка на гвозде...
Во теснине горной
при долине чёрной
красна речка-самокат.
Пулемёты косят,
кони мёртвых носят,
очи смотрят на закат.
А в избушке русской
на скамейке узкой
мал-мала хлебают щи
да жалеют папку,
что оставил шапку,
а куды послать - ищи...
Давно известно, что хирург хирургу кость
из глотки вынет без приглядки с предоплатой,
а мне, бомжу, вчера из левой пятки гвоздь
за просто так извлёк калекарь запилатый.
И вместо памяти о злюке Менгеле
во мне проснулась благодарность к костолому,
когда он третий глаз прошиб в моём челе,
укоренив склероз, наркоз и глаукому.
Он был в одном лице и теле триедин:
казанский боб, шаманский поп, манильский знахарь,
он сверхударно и сверхточечно чудил
в моей башке, послав консилиум к монахам.
Он из пипетки капал чем-то на мозги,
долбил ударно, молотил неотразимо
гвоздём программы, извлечённым из ноги
и приспособленным взамен анестезина.
И вот настал момент и спала пелена
сомнений тягостных, кошмаров и синдромов -
и понесла меня ударная волна
по полосе прифронтовых аэродромов.
Я стал и сам теперь треглаз и триедин:
я ясный сокол, бел орёл и чёрный ворон,
я сверхударно и сверхточечно гвоздил
на звяк и миг по головам и косогорам.
Я стал хирургом, ампутатором, врачом,
магистром вырезки и рыцарем ланцета -
мой пациент грозил в горячке секачом
оттяпать уши мне, а я плевал на это.
Ведь всякий знает: в деликатном ремесле
возможны промахи, случаются Самашки...
Стоп! люки выжаты, и баки на нуле!
Где эта сволочь? Где ты, сука Менгеле?
Заткни мне третий глаз! Протри мои стекляшки!
----------------------------------------------
*Троглодиты (от греч. troglodytes - "живущий в норе или в пещере") - один из нахских этнонимов чеченцев (См.: Народы России: энциклопедия/ Гл. ред. В.А.Тишков - М.: Большая Российская энциклопедия, 1994, с.399).
ТРУБНЫЙ МАРШ
Не жалейте бойца, не жалейте!
Не лижите железо губой!
Вдохновите! Внушите! Налейте!
И - туда его! В бой! На убой!
Не щадите себя, не скупитесь
на могучие звуки трубы:
исполняется мужества витязь
от натуги победной губы!
Не скулите и не унижайте
состраданьем увечных мужчин!
Укрепитесь! Взъяритесь! И - жарьте
вечной пагубы зычный зачин!
Не пилите трубу продувную!
Трубача не гоните на бой!
Берегите команду штабную
для победной натуги губой!
Оттрубят лучезарные трубы -
и отрубят отходы к штабам
благодарные вам жизнелюбы,
чтобы шкуру с вас - на барабан!
Не жалейте, бойцы, не жалейте
вдохновенных своих трубачей:
всыпьте, вжарьте по шкуре, по флейте!
Вам ништо: вы на траурной ленте
роковой переплыли ручей!
Вам - труба!
Вдохновляйте!
Не тлейте
в блеске славы и в треске речей!
Позавчера - молокосос.
Вчера - боец в программе "Вести".
А ночью - грудью на утёс.
А утром - груз, который "двести".
А в полдень - креп на кумаче.
А в полночь - притча при свече,
где поп, нарядный остолоп,
пускает пулю пальца в лоб.
А там - салют, и строй фанфар,
и - небылиц высокий пар,
которым бравый генерал
вспотел, пока очки втирал...
А дальше новая присяга
у военторговского стяга -
и мать, опухшая от слёз,
пехоту гонит на утёс...
В этой роще березовой,
Вдалеке от страданий и бед,
Где колеблется розовый
Немигающий утренний свет,
Где прозрачной лавиною
Льются листья с высоких ветвей,-
Спой мне, иволга, песню пустынную,
Песню жизни моей.
Пролетев над поляною
И людей увидав с высоты,
Избрала деревянную
Неприметную дудочку ты,
Чтобы в свежести утренней,
Посетив человечье жилье,
Целомудренно бедной заутреней
Встретить утро мое.
Но ведь в жизни солдаты мы,
И уже на пределах ума
Содрогаются атомы,
Белым вихрем взметая дома.
Как безумные мельницы,
Машут войны крылами вокруг.
Где ж ты, иволга, леса отшельница?
Что ты смолкла, мой друг?
Окруженная взрывами,
Над рекой, где чернеет камыш,
Ты летишь над обрывами,
Над руинами смерти летишь.
Молчаливая странница,
Ты меня провожаешь на бой,
И смертельное облако тянется
Над твоей головой.
За великими реками
Встанет солнце, и в утренней мгле
С опаленными веками
Припаду я, убитый, к земле.
Крикнув бешеным вороном,
Весь дрожа, замолчит пулемет.
И тогда в моем сердце разорванном
Голос твой запоет.
И над рощей березовой,
Над березовой рощей моей,
Где лавиною розовой
Льются листья с высоких ветвей,
Где под каплей божественной
Холодеет кусочек цветка,-
Встанет утро победы торжественной
На века.
В туманном Ревеле все спать легли.
В одном лишь баре горят огни.
Там увлекаются, там наслаждаются,
танцуют танго, румбу, джимми и фокстрот.
Один лишь мальчик угрюм сидит.
Его Жанетта с другим кутит.
Она приветлива и пьёт кокетливо.
А он, нахмурившись, сидит да всё молчит.
Из роз душистых послал букет.
Сидит и смотрит, возьмёт иль нет...
Она принЯла, захохотала
и разбросала по паркету вешний цвет!
Глазами мутными он зал обвёл,
походкой пьяною к ней подошёл,
приставил вилку, полез в бутылку,
в порыве пылком чуть не опрокинул стол.
Её приятель слегка струхнул:
молниеносно покинул стул,
глотая слёзы, собрал все розы
к ногам красавицы и - тута же уснул...
В туманном Ревеле давно все спят,
лишь в этом баре огни горят.
Один тут мается, другой спивается,
а дама кается который раз подряд:
- Мой милый мальчик, ты не грусти!
За злую шутку меня прости:
Ведь где кипит вино, там нет любви давно -
одна измена лишь купается в крови.
В туманном Ревеле все спать легли.
В одном лишь баре горят огни.
Там увлекаются, там наслаждаются,
танцуют танго, румбу, джимми и фокстрот.
Сидит Джон за бугром
с думою бедовой:
как Ивашку-дурака -
в прах и на века?
То ли ахнуть багром
по башке садовой,
то ли пряником пока
подразнить слегка?
А Ивашка-дурак
возле бочки с кружкой
день-деньской стоит сплочён -
горе нипочём!
Даром пыжится враг,
дразнится ватрушкой:
наш Иван не калачом -
пивом увлечён!
Вот полбанки возьмёт,
хлобыстнёт таранкой
по родимой по земле -
сдуру, не по зле.
Джон заморский икнёт
чёрною изнанкой:
ох не зря молва селом,
что дурак силён!
Не валять дурака -
взять его на пушку:
пусть шпиёны не мудрят,
где завод-заряд:
чем долбать ВПК,
лучше плюнуть в кружку:
тут уж Ванькин монолит
точно заскулит!
Навострил сатана
ядерну головку,
за верёвку потянул -
жахнул-громыхнул,
думал - Ваньке хана
через ту верёвку...
Глянул в зоркую трубу -
аж глаза на лбу!
Двадцать пять Хиросим,
тонна керосина!
А Ивашке тот грибок -
на один зубок:
посетил магазин,
скинул мокасины -
и сидит себе с пивком
под чужим грибком...
Понял Джон: русский клин
вышибают клином.
Выбил пробку из горла:
пей, твоя взяла!
Ваня вражеский джин
ну глушить кувшином:
вмиг заморского козла
разорил дотла!
А вокруг детский сад
к светлой жизни рвётся:
все бросают пить, курить,
какать и сорить.
Только Ванька-босяк
пьёт не захлебнётся...
И откуль такая прыть?
И куды нам плыть?..
Я под косой покорно лёг,
один из рати разнотравья,
и целый мир на миг поблёк,
и пало вялое оглавье.
А та, косая, ровный свист,
не зная сбою, продолжала,
пока закат, угрюм и мглист,
не укротил сноровки жала.
Потом солёная братва
вершила братскую могилу,
но долго мёртвая трава
душой живучей мир травила.
И мнился девицам венец,
крылатый, ветреный, небесный,
в случайной музыке крылец
сквозя мелодией воскресной...
Он сидел в придорожной пыли,
серым прахом сливаясь с дорогой,
и канючил: "Браток... пристрели..." -
а трава шелестела: "Не трогай..."
Он торчал как бельмо на глазу,
он надсадно звучал, недобитый,
вбитый в землю и вмятый в кирзу...
Мимо время тянулось улитой.
Мимо рота сочилась туда,
где вполнеба огнём полыхала
зацепившая душу беда,
где не сохла трава - намокала...
"Пристрелите, братки... Пристрели..." -
шелестело в немые затылки
из провала, из бездны земли,
из-под каждой изломанной былки.
"Пристрелите же, мать вашу так!" -
поле брани хрипело устало,
истекая веками атак,
исходя черепами металла.
Только не было силы добить,
дострелить, сострадая сурово, -
оставалось пылить да трубить
без оглядки на вечно живого...
без оглядки на еле живого...
Горит земля под нашими ногами.
Из космоса красивая - горит.
Мы тот огонь лелеяли веками
для храбрости, для мяса, для корыт.
Мы тот огонь у бога добывали -
и чёрта не боялись под огнём:
на привязи, над пропастью, в опале
по капле кровь - колен не подогнём!
Шипела кровь на раскалённом камне,
клеймом расплаты запекалась впредь
за ясный разум, за тепло дыханья,
за всё, что будет в пламени гореть.
Дымилась пыль, и плавились копыта,
подушки лап, подошвы башмаков.
Пылал огонь - начало вечных пыток
и средство искупления грехов.
Он равнодушен. Всё ему едино,
что в нём растает, вырастая в дым:
и детский лён, и чьи-нибудь седины,
и сталь, и свиток, и глоток воды.
Горит Земля. Кипят моря прибоем.
Ошпарен Крым. Съедает лёд Гольфстрим.
Европа дымоходною трубою
бодает небо и мычит: "Горим!"
Горит тайга. Чернеет плешь елани.
И волк и лань бок о бок - на жильё.
А человек встречает их стволами,
карая зло, добро блюдя своё.
Добра не счесть. И зло неистребимо.
Того не знают ни земля, ни тварь.
А разум, душу согревая дымом,
на козьи ножки распустил букварь.
Горит Земля. Плакат срывает ветер:
"Подальше прячьте спички от детей!"
Пять миллиардов. Поголовно - дети.
С огнём играют - нет других затей.
Горят костры. Стреляет в сердце хворост,
и мечет гнев над пропастью веков,
спасая пламя, связками и порознь
отступников, врагов, еретиков...
Заря. Жара. Вулканы - волдырями.
Трещит кора, и плавится броня.
Гарь воронья кружит над полем брани.
И стынет страж у Вечного огня...
1980-88 гг.
Выцвела осень под прутьями сплетен,
летние платья зима замела...
Лучше тебя на земле я не встретил.
Или земля для свиданий мала?
Лес обезлюдел, и глаз обесстыдел
талой тропинкой по стылой скуле.
Краше тебя я на свете не видел.
Или я света невзвидел во мгле?
Месяц вечерний к избушке причалил,
ангел печали снега взголубил...
Я ли души в тебе тронуть не чаял?
Или свою за твою загубил?
Память угрюмую молча врачую,
хрупкий ледок на тропинке дробя.
Кроме тебя, никого не хочу я,
словно вслепую бреду без тебя.
Словно бы пальчики зябкие грею
выдохом жарким средь зимнего дня.
Может, и есть где-то руки теплее,
только ласкали они не меня.
Дым нашей юности, дней наших пепел -
мне ли его пригубить не посметь?
Слаще отравы я от роду не пил.
Может быть, слаще одна только смерть.
А за окном опять зима.
И крик шагов, и хрип снегов.
Я выживаю из ума:
мне летних хочется лугов.
И солнце мчится по траве,
и звоны крон над головой,
и снова ветер в голове,
и снова в сердце голос твой.
И снова ты - ничья жена,
и снова мне наречена,
и вновь на плашечке крыльца
цветок младенца и певца.
И пусть калиновый клинок
зари над нами занесен -
я шёл к тебе, не чуя ног,
и знать не мог, что это сон.
Я знать не мог, что это прах,
что закружится голова -
и я паду в твоих дверях,
глотая горькие слова...
А за окном опять весна,
и ты не ведаешь сама,
что не судьба моя черна,
а серых глаз твоих зима.
Пока я тут ковал победу свату,
мой кореш, веришь, тоже не зевал:
на страх врагам, на славу ё-комбату,
нумизмату, блин,
кресты рубил и звёздочки ковал.
Мой корешок недавно стал рабочим,
там, где не с неба, но хватает звёзд,
чтобы затмить Покрышкина и прочим,
между прочим, блин,
трижды героям роем сесть на хвост.
Пока я тут расплачивался шкурой
по всем своим немыслимым долгам,
мой корешок с конторы драл натурой,
дурой, дурой, блин,
эквивалентной бешеным деньгам.
Такой расклад, такое нынче время:
всем по труду, но каждому - своё.
Одним в зарплату - крышки на варенье,
на соленье, блин,
другим на гроб, а третьим - на враньё.
А мой приятель честно, не динамя,
в таком цеху работал на собес,
что получал крестами-орденами,
нами, нами, блин,
помесячно - поштучно и на вес!
Ну что ты ржёшь, когда в казне баранки,
козлы в сбербанке, на горе ослы,
а полстраны под мухой или в танке,
в запеканке, блин,
в огне подранки и в дерьме орлы!
Вернёмся к нашим, так сказать, баранам,
где день за два и мама не спасёт...
Мне повезло: свихнулся ветераном,
как ни странно, блин,
в родной очаг с отчаянных высот.
А нам и дым отечества приятен,
и пух и прах, и выводок сирот,
когда звезда от всех прорех и пятен,
путин, вмятин, блин,
слепит глаза и затыкает рот.
И не гадай, чем сердце успокоишь,
не поминай штурмующих рейхстаг:
я из вагона - а навстречу кореш,
смех и горе ж, блин,
гребёт по пояс в звёздах и крестах!
Мы обнялись - и звёзды с перезвоном
заговорили вдруг и вразнобой:
ведь я чернел на марше похоронном
по ОМОНам, блин,
а он звездел штампованной трубой.
Мы отошли и вмазали по фляжке -
он закосел, а я разул шнифты:
кругом тельняшки, бляшки, камуфляжки,
ляжки, ляжки, блин,
и звёзды, и кресты, кресты, кресты...
А солнце так и лезло вон из кожи
и так меня лучами допекло:
я плюнул ему в рожу! и по роже! -
развезло же, блин! -
за звёзды! за кресты! за камуфло!
Толпа героев скопом навалилась:
не то разнять, не то мослы размять, -
и звёздочка моя в толпе смутилась,
закатилась, блин,
под ё-комбать и прочую газмать!
Очнулся я: ни друга и ни свата,
ни блокпостов, ни грязи, ни бинтов.
А Млечный Путь слезится виновато...
Ну а я-то, блин,
один за всех и, как всегда, готов.