Как сбежавший с уроков пацан,
Будда, встав с алтаря, разминая затекшие ноги,
покидает дацан,
как ни в чем не бывало идет по дороге,
а потом через мост
над рекою с чухонским названьем,
недоступен и прост
в абсолютном своем осознанье,
он ступает на брег.
Вот и остров пустынный Елагин.
И навстречу идет человек,
и листва под стопой наподобье бумаги
шепотком шелестит
про изменчивость, непостоянство.
И прохожий сквозит
через Будду, как через пустое пространство,
и проходит насквозь,
не узрев, не узнав, в перспективе
исчезает. Но вскользь
нота тронута в смутном мотиве,
и она прорастет,
может быть, как зерно золотое,
и в полет позовет -
в пустоту - дерзновенной мечтою.
Вот и белый дворец,
охраняемый белыми львами,
словно некий ларец,
что хранит немоту за словами
вместо груды перстней,
вместо писем под розовой лентой,-
и мудрей, и ценней
здесь молчанье - над местною Летой.
По осеннюю пору пруды
не тревожимы всплесками весел.
На зерцало воды
вечер шелковый пурпур набросил.
И природа царит
в злате, пурпуре и в изумрудах.
Нескончаем ретрит,
и все небо - в мерцающих буддах.
Под любое присядь
древо - вот тебе дерево бодхи.
К просветлению за пядью пядь
через море кровищи и водки
продвигайся, дружок,
по России, лежащей в руинах.
Не тебе под шумок
сволочей отличать от невинных,
ведь замаран и сам:
жить в грязи - да и не замараться?
И течет по усам
мимо рта голубое пространство.
Вспомни Долли-овцу.
Нас еще ожидают сюрпризы.
Мы прощаем Отцу
стариковские злые капризы,
а простит ли Он нам
наши мелкие, в общем, делишки,
все - с грехом пополам?
Наши слезы о плюшевом мишке
и о жизни в конце -
те же самые слезы потери.
Лишь глаза на любимом лице -
в лучший мир отворенные двери.
Но сильнее любви
состраданье, ведь все мы болезны.
Тлен размешан в крови,
и повсюду - разверстые бездны.
Только остров порой
представляется мне нерушимой
Будды Чистой Землей,
автаркичной от здешних режимов.
Я сюда прихожу
и в пространстве живом растворяюсь.
И в себе нахожу
потаенную некую завязь
лучшего бытия.
И душа сотрясается в родах.
Впрочем, может быть, я -
лишь луны отражение в водах...
У меня гончарный круг -
мне по силам всё на свете.
Излечу любой недуг,
сотворю и песни эти.
Чистой глины наберу,
наконец, поверю чуду.
На житейском на пиру
слишком часто бьют посуду...
Руки форму придадут,
а живые изваянья,
сохранив тепло и труд
вам подарят содержанье.
Изрисую им бока,
а затем, облив глазурью,
жить оставлю на века...
Не сочтите это дурью.
Вот вам вазы и горшки,
вот кувшины и бокалы.
Где вы, милые дружки?
Налетай, чтоб не пропало!
Забирайте всё подряд,
пусть минует вас ненастье...
Может, вправду говорят,
что посуду бьют на счастье?
У меня гончарный круг...
С листа играли листья Листа.
А ветер - дирижер-смутьян -
Пронесся с гиканьем и свистом
(Как видно, был изрядно пьян).
И поведеньем безобразным
Он взбудоражил весь оркестр.
А знаешь, видимо, заразна
Охота к перемене мест.
На небе тают птичьи стаи -
Орнамент в стиле рококо.
И я бегу - куда, не знаю,
Но навсегда. И далеко.
Когда я гашу свечу,
мне светят твои глаза.
И я мерцаю в ответ
родинками на теле.
Тогда уже все равно -
ты рядом со мной или за
две тысячи толстых стен от моей постели.
Тяжелый дневной фонарь
заброшен за край земли,
и спущены с облаков
невесомые сходни -
чтоб те, чье зренье мудрей, наблюдать могли
в замочные скважины звезд
чудеса Господни.
Когда сквозь померкший свет
свечи на смертном одре
проявится Свет Иной золотым сияньем,
Он выжжет нашу любовь -
за привкус приставки "пре",
за то, что она была
иногда деяньем.
Как нам знакомо: праздною порой,
Среди застолья, средь толпы похмельной,
В момент беседы легкой упоенья,
Вдруг возникает призрак отчужденья
И говорит: Ты не таков. Иной.
Тебе даны иные наслажденья.
Паденья в бездну, к звездам восхожденья.
Ты наделен великою судьбой.
В тебе Небес и Ада отраженья.
Так будь им верен, будь самим собой!
И ты не сможешь возжелать иного,
Иных забав, иного колдовства,
Когда из недр, из пор, из естества
В крови и муках возникает Слово.
Я просто иду домой
По улице неродной,
По городу неродному
К такому чужому дому,
К родному чужому мужу,
Который небрит, простужен
И ждет из другой страны
Письма от своей жены.
Я просто иду с работы,
Минуя большие лужи,
Уже прохудились боты,
И нужно готовить ужин
Больному чужому мужу,
Который устал от кашля,
Которому стало хуже,
Которому тоже страшно.
Автор портрета - киевский художник Рафаэль Багаутдинов
Ни взгляда оторвать, ни выпустить на волю.
Затейливый пейзаж, сгодившийся на фон.
Но ты уже к нему прикован, им присвоен,
до капли растворен, навечно пригвожден.
Как отзвук давних слов, плывут другие лица.
Иные имена вплетаются в сюжет.
И странный этот свет струится и двоится
в ночи - как явь и сон. Как образ и портрет.
Там полная луна парит на пьедестале,
и символов ночных неразличима нить.
И медлишь потому, уставившись в детали,
что страшно сделать шаг - к загадке подступить.
Цветного витража, растрескавшейся фрески
осколок, лепесток, чешуйка и пыльца.
И полуоборот решительный и веский
над призраками снов царящего лица.
Которое к себе влечет неотвратимо -
пленительный изгиб, таинственный обет.
С рождения души наложенная схима,
Впитавшая в себя небесный этот свет.
А ты опять ему внимаешь богомольно,
глядишь во все глаза, следишь издалека
как тонкая рука роняется безвольно -
трагический излом поникшего цветка.
Продолжить этот жест могли б клинок и гарда,
опущенные вниз, - окончена дуэль.
Улыбкою б черты чуть тронул Леонардо,
но так - трезвей - ее увидел Рафаэль.
Обычный человек, нерасторопный гений.
Всего вначале он и сам не знал, но вот -
свободный результат медлительных прозрений,
мерцая и маня, пред нами предстает.
И дальше - суть видна как прорастанье зерен,
как отповедь тоске, как парафраз обид.
И дальше - каждый штрих случаен, но бесспорен.
Он все соединит. И снова раздробит.
Глаз этих глубина как ангельское пенье.
И как благая весть из неизвестных стран.
Как под рукой - волос спокойное кипенье.
И кожи белизна. И горделивый стан.
Что самоценно и что параллельно славе -
неизъяснимость слов, объятий нежный хруст.
О чем не рассказать, когда раздует пламя
неистовой свечи дыханье этих уст.
Порхают мотыльки в трепещущем полете,
настойчивая кисть вскрывает новый пласт -
простой и внятный смысл - что и по части плоти
высокий этот дух любому фору даст.
И все же стоит быть поэтом и изгоем,
и смутно ощущать как с плоскости холста
нисходит в бренный мир провидческая горечь -
бессмыслена любовь, бесцельна красота.
И сколько надо слов отбросить и растратить,
пускать Пегаса вскачь, переводить в полет,
чтоб истину постичь или себе потрафить, -
а там - кому дано, возможно, и поймет.
Оставить легкий след, едва заметный слепок
своей души и знать - хоть вечен бег времен,
но их могучий рев, неуловимый лепет,
по сути, для тебя - не более чем фон.
Ты, милый, камень, но не монолит.
Тебе знакомы взлёты и паденья.
И неизвестно, что судьба сулит,
даруя нам своё благословенье.
А я - вода! Родясь из ледника,
живые струи собираю в русло...
Я горная, кипящая река
и знаю жизни высшее искусство.
Я размываю камни до песка,
лечу с обрыва в бездну водопада...
Меня сжигает вечная тоска,
но я ли в этом виновата?
Вот и тебя от будней отлучу,
уберегу от скуки и напасти.
Остановлюсь иль вовсе заверчу
в водоворотах неуёмной страсти...
Я не могу солгать тебе ни в чём,
перед судьбой, поверь,уже не струшу.
Я стану самым ласковым лучом,
который отогреет твою душу...
А ты молчишь и хмуро смотришь вдаль,
не веря в откровенья и посулы...
И только неизбывная печаль
терзает твои каменные скулы...
На пешеходных переходах
лежат задумчивые зебры
худые лошади саванны
сложили аккуратно рёбра
в зелёных шариках каштанов
живут малюсенькие негры
шипят в домах домохозяйки
и надуваются как кобры
Мальчишки пишут на заборах
пьянчужки поливают стены
с Днепра осенние мужчины
бредут как будто бы с уловом
люблю смотреть на этот город
на эти маленькие сцены
писать стихи и удивляться
касаясь быта лёгким словом
Сегодня не бомбили, и с ласкового неба
Вдруг музыкой упала тишина,
Да только не согреться, и нет ни крошки хлеба.
Блокада. Бесконечная зима.
Карандаша огрызок я вынул из подушки,
Он, неприметный, в печке лишь чудом не сгорел,
И на листке последнем рисую я осьмушку...
Нет, полбуханки хлеба - уж очень есть хотел.
Хотя, наверно, мог бы и целую буханку
Нарисовать украдкой, но страх меня берет.
Куда мне, первоклашке, с гранатою под танки,
А значит - иждивенец я, значит - лишний рот.
А хлеб-то получился почти как настоящий,
Я даже запах чую с морозом пополам.
Нет ничего вкуснее, и ничего нет слаще,
Чем он ржаной, промерзший кусок на двадцать грамм!
Но, что же я любуюсь один таким богатством?
С сестренкою и мамой разделим мы обед.
Я в валенках, шатаясь, иду к большой кровати
По голому бетону, где раньше был паркет.
А на кровати этой, под рваным одеялом,
Они спят крепко-крепко уже...четыре дня.
Я прислонился к спинке, и хлебную бумагу
Делю на маму с Катькой, а также на меня.
Все поровну, все честно, я на кровать их доли,
Законные их доли тихонько положил...
Но мама ведь большая, и ей бы дать поболе,
А маленькая Катька совсем лишилась сил.
И, треть свою, помешкав, я снова разрываю
Напополам, хоть это мне душу бередит,
Потом к ним забираюсь, и долго засыпаю,
Боясь пошевелиться, и Катьку разбудить...
Кто начертил тебя в моей судьбе,
И время нашей встречи кто назначил?
Кто отдал мне - тебя, меня - тебе?
Кто понял, что не может быть иначе?
Кто так расставил вехи, свел мосты,
Так сплел узлом немыслимым дороги,
Чтобы ко мне пришел однажды ты,
Чтоб я тебя узнала среди многих?
Будь человек он, демон, или бог,
Благодарю его я за награду -
Любви последней солнечный цветок.
И большего от жизни мне не надо.
Моя любовь -
рождественская сказка
С летящим снегом,
смехом,
конфетти,
С мельканьем ярких
карнавальных масок,
И лучшей сказки
в мире не найти.
В моей любви
нет суетности будней,
Ночных торгов
и утренних расплат,
Случайных встреч
и расставаний трудных -
Того, о чём
так много говорят.
Моей любви
волшебные страницы,
Где в каждой строчке -
нежность и покой,
Где праздник счастья
бесконечно длится, -
Они твоей
написаны рукой.
Мой сказочник, ты только не забудь
В конце рассказа точку зачеркнуть.
1994
Мне перемены давно надоели.
Не говорите, что это кокетство.
В маленьком, богом забытом отеле
было нечаянным наше соседство.
Мы друг для друга - случайные люди.
В синих билетах - открытая дата.
Точно не знаем, когда это будет,
но, безусловно, будет когда-то:
кончится наша командировка,
кончится месяц прекрасный и грешный.
Будет сначала немного неловко,
но ничего - перетерпим, конечно.
Нам перемены давно надоели.
Воспоминанья всё дальше, всё глуше.
В маленьком, богом забытом отеле
бродят во сне наши юные души.
Знать, этот город так поблек
в грязи осенней,
что только чистый первый снег -
его спасенье.
Но мы не ведали, чего
мы так хотели,
а оказалось, что его
ночной метели!
И снег пошёл,
пошёл,
пошел...
Как цвет черешен,
он был не лёгок,
не тяжёл,
а просто нежен.
Он тихо лёг поверх обид,
как бинт на ране,
что заглушит,
что победит
воспоминанье.
Он четко вычертил карниз,
набух, как пена,
освобождая душу из
былого плена.
Освобождая душу из
былой печали,
он уходил покорно вниз,
а мы молчали.
Он для тебя и для меня
мелькал искристо...
Пусть ляжет первая лыжня
легко и чисто!
Под эту музыку, что в нём
почти звучала,
давай рискнём:
давай начнём,
начнём сначала!
Знать,
этот город так поблек...
(Не позднее 1984 года)
Поэзии
витающая ткань
опознана,
но всё ж
неуловима,
как не поймать
стремительную лань
изодранной
котомкой пилигрима.
И ты замрёшь
от странной немоты,
когда смиряет
звуки гром небесный.
И долго
будешь
падать
с высоты
восторженный
и бессловесный.
Но сможешь ли
подняться
ещё раз
в такую высь
и хватит ли
дыханья?
И вновь
не оробеет ли
твой глас,
когда
настанет
время испытанья?
Последнее фото
грустит, как прощальное слово.
Но мне отчего-то -
дороже любого другого...
И я бестолково
сумею припомнить едва ли:
Да было ли слово? -
Скорее неловко молчали...
Июньские бредни,
с наивным, мальчишеским пылом...
Вон листик последний
вальсирует в воздухе стылом!
И вмиг отчего-то
увяли слова, постарели...
Последнее фото -
прозрачная грусть акварели.
Не выпало чуда,
и осенью кончилось лето...
Но всё же оттуда,
ты смотришь сквозь стёклышко это.
Звездой заоконной
в ночи, что туманна и мглиста,
последней иконой
насмешника и атеиста...
2003
Пройдёт, говоришь...
Мы и сами
с годами пройдём,
как облака тень
проскользит
по вечерней аллее.
Морзянка сомнений -
по стёклам колючим дождём.
Удары судьбы
поражают острее и злее.
Колышется время
над трудной огромной страной,
которая трижды
во многих обидах повинна,
но тысячу раз
остаётся до боли родной
на долгих путях
своего нелюбимого сына.
Единственный город...
Здесь - дружеской встречи уют.
Табачный дымок
в ожиданьи ночного трамвая.
Хоть мне-то известно,
как дёшево здесь продают,
как здесь настигает
хмельная тоска ножевая.
Так досками накрест
забить опостылевший дом?
Утешиться фразой
про горечь родимого дыма?
..............................
Но... как же мой город
с тревожным
июньским дождём?
Прекрасным дождём,
так светло
пролетающим мимо!
~~~~~~~~~~~~~~~~~
октябрь 1988 года
Для безумных страстей я уже недостаточно молод,
слишком много невзгод и тревог для моих старых плеч.
Прилечу ненадолго в ваш ультрамариновый город
и опять улечу...До свиданья! До будущих встреч!
Прилечу ненадолго в ваш ультрамариновый город
и опять улечу...До свиданья! До будущих встреч!
Будут липы цвести, и каштаны сиять под луною,
и о чем-то шептать о несбыточном дедушка-Дон.
Только ты не пройдешь вдоль по Пушкинской рядом со мною
и o нашей любви не расскажешь внучатам потом.
Только ты не пройдешь вдоль по Пушкинской рядом со мною
и o нашей любви не расскажешь внучатам потом.
Бестолковый роман, непутевый, ненужный, опасный...
В этих южных краях так, наверно, бывало не раз...
Но куда мне уйти от безоблачных этих, прекрасных,
небывало больших твоих ультрамариновых глаз?
Но куда мне уйти от безоблачных этих, прекрасных,
небывало больших твоих ультрамариновых глаз?
Вся в одуванчиках,
как в веснушках.
В смешных косичках -
дороги лентами.
Здесь
очень легко
убивают
Пушкиных
И Лермонтовых.
Здесь вера и бунт,
хоровод - самосуд.
Здесь звезды считают,
но чаще -
патроны.
Здесь счастливы,
но настороженно ждут,
Когда
будет клич
занимать оборону.
И мы здесь,
конечно же,
третий Рим.
Пока ж только пьем
и родства не помним,
Не в меру
плачем
и говорим.
И всуе Господа беспокоим...
Шагом неспешным ступает по сонным полям
Зеленоглазая, рыжеволосая Осень.
Машет прощально летящим на юг журавлям,
Красит хрустальное небо в студеную просинь.
Тихо прошлась по провисшим ажурным садам,
Яблок щекастых набрала в резное лукошко,
И, улыбаясь румяным душистым плодам,
Щедро рассыпала их у меня под окошком.
Лихо взмахнула своим золотистым платком -
И покатились вдоль улицы, словно шальные -
Кружатся в воздухе, пахнущем горьким дымком,
Листья осенние, как сорванцы озорные.
Вдруг оглянулась, сердито прищурив глаза,
Зонт разноцветный щелчком над собою раскрыла,
Без оправданий и слов, ничего не сказав,
Серым холодным дождем мостовую омыла.
Ты неподвластна летящим, как стрелы, годам,
Мягкая, резкая, щедрая или не очень...
Ах, до чего ж мы похожи с тобой иногда,
И рождена я тобою, капризная Осень.
Как Христофор Колумб, пускаясь за море,
как Саваоф над нашим праотцом,
как Донателло перед глыбой мрамора -
так женщина перед своим лицом.
В глазах - борьба усердия и нежности.
Она корпит, колдует, ворожит...
И целая система принадлежностей
на туалетном столике лежит.
Дышу спокойно - притворяюсь спящим,
а сам любуюсь через щелку век.
Осмысленнее что и настоящей
придумал в этом мире человек?
А потом он ушел неизвестно куда,
и не знает никто, почему.
Жил он, в общем, как все, не боялся труда,
и везло в этой жизни ему.
К сорока он построил за городом дом,
воспитал близнецов-дочерей,
и уже потихонечку думал о том,
как он встретит закат своих дней.
В окружении милых домашних забот
он дожил бы до старости лет,
но однажды под вечер уехал он в порт,
и за морем пропал его след.
Говорят, его видели где-то в горах,
где так низок и чист небосклон.
Будто шел рядом с ним дзэн-буддистский монах.
Но, возможно, то был и не он.
Вот и всё. И не знает никто, почему
и куда он ушел, и зачем...
В этой жизни чего не хватало ему?
И чего не хватает нам всем?
Та женщина мелькнула на лету,
Подобно вспышке или, проще, сдвигу.
Раскланялись. Он тщетно скрыть во рту
Пытался непрожеванную фигу.
Смиряя плоть и духа нищету,
Переведенный во вторую лигу,
Собой являя с той поры ханыгу,
Склонившегося ночью на мосту.
Над черной ямой, бездною полета -
Он все же медлил, все же звал кого-то,
Прислушивался, доставал платок,
Вцепившись в темень, в прошлое, в перила -
Она ж все говорила, говорила -
С ним говорила. Он поклясться мог.
80-ые
В 1991 году был сожжён крест на могиле
украинского поэта-диссидента Василя Стуса.Были разбиты статуи скульптора Ивана Гончара,над которыми он работал долгие годы.Дважды заливали краской мемориальную доскуна доме Михаила Булгакова.Плодились "национально ориентированные"радикальные организации.
То снегом,
то туманом,
то дождём
над родиной,
над нашим бедным раем
мы к вам, живым,
настойчиво идём,
свечами озаряем бедный дом,
но сами
в адском пламени сгораем.
Гремучей смесью -
ненависть и страх,
и в этой рукотворной преисподней
наш бедный прах
сгорает на кострах,
кромешно разожжённых чёрной сотней.
Крест надмогильный...
Пламя,
дым и чад.
Что?
Ест глаза?
Отмахиваться бросьте!
Не просто доски
в пламени трещат, -
людские перемолотые кости.
Очищена чугунная доска
от жидкости
прилипчивой и вязкой.
Кровь, что ещё не пролита,
пока
лукаво притворилась красной краской.
Не человека-
статую - в куски?
Но пошлым завереньям вопреки
вновь злоба охмеляет, словно брага.
И снова
каждый остров - Соловки.
И тени Яра Бабьего - горьки
встают по краю
каждого оврага.
Опять убогих истин благодать
не оставляет родину в покое.
Неужто, сжечь -
достойней, чем отдать
усталым людям
должное, людское?
Хлеб не взрастить
под огненным дождём.
Пожар сожжёт,
не обогреет дом,
холодное жилище человечье...
И потому
мы снова к вам несём
зажжённые страданьем и трудом
добра и правды трепетные свечи.
То снегом, то туманом, то дождём...
1990-1991 гг
В бездонной синеве, где ангелы летают,
теряя на лету пушинки облаков,
в кромешной темноте, где звезды зажигают,
листая до утра "Словарь волшебных снов",
в белесой полосе осеннего рассвета,
на время позабыв привычный быт квартир,
ищу по только мне открывшимся приметам
заветную тропу в мой рукотворный мир.
В том мире я - творец. Смеясь, ликуя, плача,
вершу судьбу людей. Народы, города
подвластны только мне. Но редкая удача -
войти в тот чудный мир. В последние года
заветную тропу я нахожу все реже.
Все тише с каждым днем сквозь одолевший быт
из сказочной страны звенит мне голос нежный.
И страшно осознать, что путь туда забыт.
С. Каплану
У мудрых художников добрый доверчивый взгляд.
Они уже дожили до понимания детства.
Они понимают, что цель воплощается в средстве,
А жизнь-это жизнь, даже если она наугад.
Они - не анатомы наших умчавшихся лет,
Но дни и судьбу разложив на минуты и сцены,
Не трудно понять, что оттенки цветов равноценны,
И в каждом мгновении скрыт незнакомый сюжет.
Умелый художник не станет выискивать смысл.
Умелый художник не будет выдумывать драму.
Он дом наш напишет и бережно спрячет под раму.
А где-то над домом крылатый мальчишка повис.
И пусть это выдумка - мальчик, который крылат,
Кому из жильцов не приятно такое соседство?
Ну вот, мы и дожили до понимания детства.
У мудрых художников добрый доверчивый взгляд...
1989
Киев
Соком граната, как кровью, запачкаю пальцы,
Кислый такой, что набила оскомину враз.
На антресолях рассохлись старинные пяльцы,
Можно бы вышить рисунок из правильных фраз.
Знаю, что крестиком - гладью совсем не получится,
Цвет мулине подбираю пастельных тонов.
Скромен орнамент, но теплая гамма лишь чудится -
Ветхая ткань, рвется истина в петельке слов.
Ох, маета ... распускаю ненужную вышивку.
Капельки с зерен так трудно слизнуть по одной,
Не насладиться, - и косточки белые выплюнув,
Тонкие нити души, перепутав, кладу на ладонь...
Жил да был человек настоящий,
если хочешь, о нем напиши:
он бродил с головнею горящей,
спотыкаясь в потемках души.
По стране, постранично, построчно
он бродил от тебя - до меня,
называющий родиной то, что
освещает его головня:
...ускользающий пульс краснотала,
в "Рио-Риту" влюбленный конвой.
И не то, чтоб ее не хватало -
этой родины хватит с лихвой.
Будет видео фильмы вандамить,
будет шахом и матом Корчной,
и по-прежнему - девичья память
незабудкою пахнуть ночной.
Будет биться на счастье посуда,
и на полке дремать Геродот,
Даже родина будет, покуда -
Человек с головнею бредет.
2007