|
|
Я наравне с другими Хочу тебе служить, От ревности сухими Губами ворожить. Не утоляет слово Мне пересохших уст, И без тебя мне снова Дремучий воздух пуст. Я больше не ревную, Но я тебя хочу, И сам себя несу я, Как жертву, палачу. Тебя не назову я Ни радость, ни любовь. На дикую, чужую Мне подменили кровь. Еще одно мгновенье, И я скажу тебе: Не радость, а мученье Я нахожу в тебе. И, словно преступленье, Меня к тебе влечет Искусанный в смятеньи Вишневый нежный рот. Вернись ко мне скорее, Мне страшно без тебя, Я никогда сильнее Не чувствовал тебя, И все, чего хочу я, Я вижу наяву. Я больше не ревную, Но я тебя зову. 1920
Я пью за военные астры, за все, чем корили меня, За барскую шубу, за астму, за желчь петербургского дня. За музыку сосен савойских, Полей Елисейских бензин, За розу в кабине рольс-ройса и масло парижских картин. Я пью за бискайские волны, за сливок альпийских кувшин, За рыжую спесь англичанок и дальних колоний хинин. Я пью, но еще не придумал -- из двух выбираю одно: Веселое асти-спуманте иль папского замка вино. 11 апреля 1931
Я ВЕРНУЛСЯ В МОЙ ГОРОД, ЗНАКОМЫЙ ДО СЛЁЗ Я вернулся в мой город, знакомый до слез, До прожилок, до детских припухлых желез. Ты вернулся сюда, - так глотай же скорей Рыбий жир ленинградских речных фонарей. Узнавай же скорее декабрьский денек, Где к зловещему дегтю подмешан желток. Петербург, я еще не хочу умирать: У тебя телефонов моих номера. Петербург, у меня еще есть адреса, По которым найду мертвецов голоса. Я на лестнице черной живу, и в висок Ударяет мне вырванный с мясом звонок. И всю ночь напролет жду гостей дорогих, Шевеля кандалами цепочек дверных.
Я вздрагиваю от холода -- Мне хочется онеметь! А в небе танцует золото -- Приказывает мне петь. Томись, музыкант встревоженный, Люби, вспоминай и плачь, И, с тусклой планеты брошенный, Подхватывай легкий мяч! Так вот она -- настоящая С таинственным миром связь! Какая тоска щемящая, Какая беда стряслась! Что, если, вздрогнув неправильно, Мерцающая всегда, Своей булавкой заржавленной Достанет меня звезда?
Мне Тифлис горбатый снится, Сазандарей стон звенит, На мосту народ толпится, Вся ковровая столица, А внизу Кура шумит. Над Курою есть духаны, Где вино и милый плов, И духанщик там румяный Подает гостям стаканы И служить тебе готов. Кахетинское густое Хорошо в подвале пить,-- Там в прохладе, там в покое Пейте вдоволь, пейте двое, Одному не надо пить! В самом маленьком духане Ты обманщика найдешь, Если спросишь "Телиани", Поплывет Тифлис в тумане, Ты в бутылке поплывешь. Человек бывает старым, А барашек молодым, И под месяцем поджарым С розоватым винным паром Полетит шашлычный дым...
Ты куда попала, муха? В молоко, в молоко. Хорошо тебе, старуха? Нелегко, нелегко. Ты бы вылезла немножко. Не могу, не могу. Я тебе столовой ложкой Помогу, помогу. Лучше ты меня, бедняжку, Пожалей, пожалей, Молоко в другую чашку Перелей, перелей.
Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца, Там припомнят кремлевского горца. Его толстые пальцы, как черви, жирны, И слова, как пудовые гири, верны, Тараканьи смеются глазища И сияют его голенища. А вокруг него сброд тонкошеих вождей, Он играет услугами полулюдей. Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет, Он один лишь бабачит и тычет. Как подкову, дари'т за указом указ -- Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз. Что ни казнь у него -- то малина И широкая грудь осетина.
На луне не растет Ни одной былинки, На луне весь народ Делает корзинки, Из соломы плетет Легкие корзинки. На луне полутьма И дома опрятней, На луне не дома -- Просто голубятни, Голубые дома, Чудо-голубятни. На луне нет дорог И везде скамейки, Поливают песок Из высокой лейки -- Что ни шаг, то прыжок Через три скамейки. У меня на луне Голубые рыбы, Но они на луне Плавать не могли бы, Нет воды на луне, И летают рыбы...
О, как же я хочу, Не чуемый никем, Лететь вослед лучу, Где нет меня совсем. А ты в кругу лучись -- Другого счастья нет -- И у звезды учись Тому, что значит свет. Он только тем и луч, Он только тем и свет, Что шопотом могуч И лепетом согрет. И я тебе хочу Сказать, что я шепчу, Что шопотом лучу Тебя, дитя, вручу... 23 марта -- начало мая 1937
О свободе небывалой Сладко думать у свечи. -- Ты побудь со мной сначала,-- Верность плакала в ночи,-- -- Только я мою корону Возлагаю на тебя, Чтоб свободе, как закону, Подчинился ты, любя... -- Я свободе, как закону, Обручен, и потому Эту легкую корону Никогда я не сниму. Нам ли, брошенным в пространстве, Обреченным умереть, О прекрасном постоянстве И о верности жалеть! <Июнь> 1915
Я СКАЖУ ЭТО НАЧЕРНО, ШЁПОТОМ... Я скажу это начерно, шепотом, Потому, что еще не пора: Достигается потом и опытом Безотчетного неба игра. И под временным небом чистилища Забываем мы часто о том, Что счастливое небохранилище - Раздвижной и прижизненный дом.
А НЕБО БУДУЩИМ БЕРЕМЕННО... Опять войны разноголосица На древних плоскогорьях мира, И лопастью пропеллер лоснится, Как кость точеная тапира. Крыла и смерти уравнение, - С алгебраических пирушек Слетев, он помнит измерение Других эбеновых игрушек, Врагиню ночь, рассадник вражеский Существ коротких ластоногих, И молодую силу тяжести: Так начиналась власть немногих... Итак, готовьтесь жить во времени, Где нет ни волка, ни тапира, А небо будущим беременно - Пшеницей сытого эфира. А то сегодня победители Кладбища лета обходили, Ломали крылья стрекозиные И молоточками казнили. Давайте слушать грома проповедь, Как внуки Себастьяна Баха, И на востоке и на западе Органные поставим крылья! Давайте бросим бури яблоко На стол пирующим землянам И на стеклянном блюде облако Поставим яств посередине. Давайте все покроем заново Камчатной скатертью пространства, Переговариваясь, радуясь, Друг другу подавая брашна. На круговом на мирном судьбище Зарею кровь оледенится. В беременном глубоком будущем Жужжит большая медуница. А вам, в безвременьи летающим Под хлыст войны за власть немногих, - Хотя бы честь млекопитающих, Хотя бы совесть ластоногих. И тем печальнее, тем горше нам, Что люди-птицы хуже зверя И что стервятникам и коршунам Мы поневоле больше верим. Как шапка холода альпийского, Из года в год, в жару и лето, На лбу высоком человечества Войны холодные ладони. А ты, глубокое и сытое, Забременевшее лазурью, Как чешуя многоочитое, И альфа и омега бури; Тебе - чужое и безбровое, Из поколенья в поколение, - Всегда высокое и новое Передается удивление. 1923
АДМИРАЛТЕЙСТВО В столице северной томится пыльный тополь, Запутался в листве прозрачный циферблат, И в темной зелени фрегат или акрополь Сияет издали - воде и небу брат. Ладья воздушная и мачта-недотрога, Служа линейкою преемникам Петра, Он учит: красота - не прихоть полубога, А хищный глазомер простого столяра. Нам четырех стихий приязненно господство, Но создал пятую свободный человек: Не отрицает ли пространства превосходство Сей целомудренно построенный ковчег? Сердито лепятся капризные Медузы, Как плуги брошены, ржавеют якоря - И вот разорваны трех измерений узы И открываются всемирные моря. Май 1913
АХ, НИЧЕГО Я НЕ ВИЖУ... Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло, Всех-то цветов мне осталось лишь сурик да хриплая охра. И почему-то мне начало утро армянское сниться; Думал - возьму посмотрю, как живет в Эривани синица, Как нагибается булочник, с хлебом играющий в жмурки, Из очага вынимает лавашные влажные шкурки... Ах, Эривань, Эривань! Иль птица тебя рисовала, Или раскрашивал лев, как дитя, из цветного пенала? Ах, Эривань, Эривань! Не город - орешек каленый, Улиц твоих большеротых кривые люблю вавилоны. Я бестолковую жизнь, как мулла свой коран, замусолил, Время свое заморозил и крови горячей не пролил. Ах, Эривань, Эривань, ничего мне больше не надо. Я не хочу твоего замороженного винограда! 1930
АВТОПОРТРЕТ В поднятьи головы крылатый Намек - но мешковат сюртук; В закрытьи глаз, в покое рук - Тайник движенья непочатый. Так вот кому летать и петь И слова пламенная ковкость, - Чтоб прирожденную неловкость Врожденным ритмом одолеть! 1914 (1913?)
БАТЮШКОВ Словно гуляка с волшебною тростью, Батюшков нежный со мною живет. Он тополями шагает в замостье, Нюхает розу и Дафну поет. Ни на минуту не веря в разлуку, Кажется, я поклонился ему: В светлой перчатке холодную руку Я с лихорадочной завистью жму. Он усмехнулся. Я молвил: спасибо. И не нашел от смущения слов: - Ни у кого - этих звуков изгибы... - И никогда - этот говор валов... Наше мученье и наше богатство, Косноязычный, с собой он принес - Шум стихотворства и колокол братства И гармонический проливень слез. И отвечал мне оплакавший Тасса: - Я к величаньям еще не привык; Только стихов виноградное мясо Мне освежило случайно язык... Что ж! Поднимай удивленные брови, Ты, горожанин и друг горожан, Вечные сны, как образчики крови, Переливай из стакана в стакан... 18 июня 1932
БЕССОНИЦА. ГОМЕР. ТУГИЕ ПАРУСА... Бессонница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочел до середины: Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный, Что над Элладою когда-то поднялся. Как журавлиный клин в чужие рубежи -- На головах царей божественная пена -- Куда плывете вы? Когда бы не Елена, Что Троя вам одна, ахейские мужи? И море, и Гомер -- все движется любовью. Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит, И море черное, витийствуя, шумит И с тяжким грохотом подходит к изголовью.
ЧЕРНОЗЕМ Переуважена, перечерна, вся в холе, Вся в холках маленьких, вся воздух и призор, Вся рассыпаючись, вся образуя хор, - Комочки влажные моей земли и воли... В дни ранней пахоты черна до синевы, И безоружная в ней зиждется работа - Тысячехолмие распаханной молвы: Знать, безокружное в окружности есть что-то. И все-таки, земля - проруха и обух. Не умолить ее, как в ноги ей ни бухай: Гниющей флейтою настраживает слух, Кларнетом утренним зазябливает ухо... Как на лемех приятен жирный пласт, Как степь лежит в апрельском провороте! Ну, здравствуй, чернозем: будь мужествен, глазаст... Черноречивое молчание в работе. Апрель 1935
ЧИСТИЛЬЩИК Подойди ко мне поближе, Крепче ногу ставь сюда, У тебя ботинок рыжий, Не годится никуда. Я его почищу кремом, Черной бархаткой натру, Чтобы желтым стал совсем он, Словно солнце поутру.
ЧТО ПОЮТ ЧАСЫ-КУЗНЕЧИК? Что поют часы-кузнечик, Лихорадка шелестит, И шуршит сухая печка, - Это красный шелк горит. Что зубами мыши точат Жизни тоненькое дно, - Это ласточка и дочка Отвязала мой челнок. Что на крыше дождь бормочет, - Это черный шелк горит. Но черемуха услышит И на дне морском простит. Потому,что смерть невинна, И ничем нельзя помочь, Что в горячке соловьиной Сердце теплое еще.
ДЕКАБРИСТ Тому свидетельство языческий сенат - Сии дела не умирают. Он раскурил чубук и запахнул халат, А рядом в шахматы играют. Честолюбивый сон он променял на сруб В глухом урочище Сибири, И вычурный чубук у ядовитых губ, Сказавших правду в скорбном мире. Шумели в первый раз германские дубы, Европа плакала в тенетах, Квадриги черные вставали на дыбы На триумфальных поворотах. Бывало, голубой в стаканах пунш горит, С широким шумом самовара, Подруга рейнская тихонько говорит, Вольнолюбивая гитара. Еще волнуются живые голоса О сладкой вольности гражданства, Но жертвы не хотят слепые небеса, Вернее труд и постоянство. Все перепуталось, и некому сказать, Что, постепенно холодея, Все перепуталось, и сладко повторять: Россия, Лета, Лорелея. 1917
ДОЖДИК ЛАСКОВЫЙ, МЕЛКИЙ И ТОНКИЙ... Дождик ласковый, мелкий и тонкий, Осторожный, колючий, слепой, Капли строгие скупы и звонки, И отточен их звук тишиной. То - так счастливы счастием скромным, Что упасть на стекло удалось; То, как будто подхвачены темным Ветром, струи уносятся вкось. Тайный ропот, мольба о прощеньи: Я люблю непонятный язык! И сольются в одном ощущеньи Вся жестокость, вся кротость на миг. В цепких лапах у царственной скуки Сердце сжалось, как маленький мяч: Полон музыки, Музы и муки Жизни тающей сладостный плач! 22 августа 1911
И ПОНЫНЕ НА АФОНЕ... И поныне на Афоне Древо чудное растет, На крутом зеленом склоне Имя Божие поет. В каждой радуются келье Имябожцы-мужики: Слово - чистое веселье, Исцеленье от тоски! Всенародно, громогласно Чернецы осуждены; Но от ереси прекрасной Мы спасаться не должны. Каждый раз, когда мы любим, Мы в нее впадаем вновь. Безымянную мы губим Вместе с именем любовь.
Я БУДУ МЕТАТЬСЯ ПО ТАБОРУ УЛИЦЫ ТЁМНОЙ Я буду метаться по табору улицы тёмной За веткой черемухи в черной рессорной карете, За капором снега, за вечным, за мельничным шумом... I Я только запомнил каштановых прядей осечки, Придымленных горечью, нет - с муравьиной кислинкой, От них на губах остается янтарная сухость. I В такие минуты и воздух мне кажется карим, И кольца зрачков одеваются выпушкой светлой, И то, что я знаю о яблочной, розовой коже... I Но всё же скрипели извозчичьих санок полозья, В плетенку рогожи глядели колючие звезды, И били вразрядку копыта по клавишам мерзлым. I И только и свету, что в звездной колючей неправде, А жизнь проплывет театрального капора пеной; И некому молвить: <<Из табора улицы темной...>> <1925>
Я НЕ СЛЫХАЛ РАССКАЗОВ ОССИАНА... Я не слыхал рассказов Оссиана, Не пробовал старинного вина; Зачем же мне мерещится поляна, Шотландии кровавая луна? И перекличка ворона и арфы Мне чудится в зловещей тишине, И ветром развеваемые шарфы Дружинников мелькают при луне! Я получил блаженное наследство -- Чужих певцов блуждающие сны; Свое родство и скучное соседство Мы презирать заведомо вольны. И не одно сокровище, быть может, Минуя внуков, к правнукам уйдет, И снова скальд чужую песню сложит И как свою её произнесёт.
Я НЕ ЗНАЮ, С КАКИХ ПОР... Я не знаю, с каких пор Эта песенка началась - Не по ней ли шуршит вор, Комариный звенит князь? Я хотел бы ни о чем Ещё раз поговорить, Прошуршать спичкой, плечом Растолкать ночь - разбудить. Раскидать бы за стогом стог - Шапку воздуха, что томит; Распороть, разорвать мешок, В котором тмин зашит. Чтобы розовой крови связь, Этих сухоньких трав звон, Уворованная нашлась Через век, сеновал, сон.
Я НЕНАВИЖУ СВЕТ ОДНООБРАЗНЫХ ЗВЁЗД Я ненавижу свет Однообразных звезд. Здравствуй, мой древний бред,- Башни стрельчатой рост! Кружевом, камень, будь, И паутиной стань, Неба пустую грудь Тонкой иглою рань! Будет и мой черед - Чую размах крыла. Так, но куда уйдет Мысли живой стрела? Или, свой путь и срок, Я, исчерпав, вернусь: Там - я любить не мог, Здесь - я любить боюсь...
ЯЙЦО Курицу яйцо учило: Ты меня не так снесла, Слишком криво положила, Слишком мало берегла: Недогрела и ушла, - Как тебе не стыдно было?
КАЛОША Для резиновой калоши Настоящая беда, Если день - сухой, хороший, Если высохла вода. Ей всего на свете хуже В чистой комнате стоять: То ли дело шлепать в луже, Через улицу шагать!
КОНЦЕРТ НА ВОКЗАЛЕ Нельзя дышать, и твердь кишит червями, И ни одна звезда не говорит, Но, видит Бог, есть музыка над нами, Дрожит вокзал от пенья Аонид, И снова, паровозными свистками Разорванный, скрипичный воздух слит. Огромный парк. Вокзала шар стеклянный. Железный мир опять заворожён. На звучный пир в элизиум туманный Торжественно уносится вагон: Павлиний крик и рокот фортепьянный. Я опоздал. Мне страшно. Это - сон. И я вхожу в стеклянный лес вокзала, Скрипичный строй в смятеньи и слезах. Ночного хора дикое начало И запах роз в гниющих парниках - Где под стеклянным небом ночевала Родная тень в кочующих толпах... И мнится мне: весь в музыке и пене, Железный мир так нищенски дрожит. В стеклянные я упираюсь сени. Горячий пар зрачки смычков слепит. Куда же ты? На тризне милой тени В последний раз нам музыка звучит! 1921
КУДА МНЕ ДЕТЬСЯ В ЭТОМ ЯНВАРЕ?.. Куда мне деться в этом январе? Открытый город сумасбродно цепок.. От замкнутых я, что ли, пьян дверей? --- И хочется мычать от всех замков и скрепок. И переулков лающих чулки, И улиц перекошенных чуланы --- И прячутся поспешно в уголки, И выбегают из углов угланы. И в яму, в бородавчатую темь Скольжу к обледенелой водокачке И, спотыкаясь, мёртвый воздух ем, И разлетаются грачи в горячке --- А я за ними ахаю, крича В какой - то мёрзлый, деревенский короб : --- Читателя! советчика! врача! На лестнице колючей разговора б ! 1937
КУВШИН Длинной жажды должник виноватый, Мудрый сводник вина и воды, - На боках твоих пляшут козлята И под музыку зреют плоды. Флейты свищут, клевещут и злятся, Что беда на твоем ободу Черно-красном - и некому взяться За тебя, чтоб поправить беду. 21 марта 1937
ЛЮТЕРАНИН Я на прогулке похороны встретил Близ протестантской кирки, в воскресенье. Рассеянный прохожий, я заметил Тех прихожан суровое волненье. Чужая речь не достигала слуха, И только упряжь тонкая сияла Да мостовая праздничная глухо Ленивые подковы отражала. А в эластичном сумраке кареты, Куда печаль забилась, лицемерка, Без слов, без слез, скупая на приветы, Осенних роз мелькнула бутоньерка. Тянулись иностранцы лентой черной, И шли пешком заплаканные дамы, Румянец под вуалью, и упорно Над ними кучер правил вдаль, упрямый. Кто б ни был ты, покойный лютеранин, Тебя легко и просто хоронили. Был взор слезой приличной затуманен, И сдержанно колокола звонили. И думал я: витийствовать не надо. Мы не пророки, даже не предтечи, Не любим рая, не боимся ада, И в полдень матовый горим, как свечи. 1912
НА БЛЕДНО-ГОЛУБОЙ ЭМАЛИ... На бледно-голубой эмали, Какая мыслима в апреле, Березы ветви поднимали И незаметно вечерели. Узор отточенный и мелкий, Застыла тоненькая сетка, Как на фарфоровой тарелке Рисунок, вычерченный метко,- Когда его художник милый Выводит на стеклянной тверди, В сознании минутной силы, В забвении печальной смерти.
НА МЁРТВЫХ РЕСНИЦАХ ИСАКИЙ ЗАМЁРЗ На мёртвых ресницах Исакий замёрз, И барские улицы сини. Шарманщика смерть и медведицы ворс, И чужие поленья в камине. Уже выгоняет выжлятник пожар, Линеек раскинутых стайку, Несётся земля - меблированный шар, И зеркало корчит всезнайку. Площадками лестниц разлад и туман, Дыханье, дыханье и пенье, И Шуберта в шубе застыл талисман, - Движенье, движенье, движенье.
НА ОТКОСЫ, ВОЛГА, ХЛЫНЬ... На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь, Гром, ударь в тесины новые, Крупный град, по стёклам двинь, - грянь и двинь, - А в Москве ты, чернобровая, Выше голову закинь. Чародей мешал тайком с молоком Розы черные, лиловые И жемчужным порошком и пушком Вызвал щеки холодовые, Вызвал губы шепотком... Как досталась - развяжи, развяжи - Красота такая галочья От индейского раджи, от раджи Алексею, что ль, Михалычу, - Волга, вызнай и скажи. Против друга - за грехи, за грехи - Берега стоят неровные, И летают по верхам, по верхам Ястреба тяжелокровные - За коньковых изб верхи... Ах, я видеть не могу, не могу Берега серо-зеленые: Словно ходят по лугу, по лугу Косари умалишённые, Косит ливень луг в дугу. 4 июля 1937
НЕТ, НЕ МИГРЕНЬ... - Нет, не мигрень, - но подай карандашик ментоловый, - Ни поволоки искусства, ни красок пространства веселого! Жизнь начиналась в корыте картавою мокрою шопотью, И продолжалась она керосиновой мягкою копотью. Где-то на даче потом в лесном переплете шагреневом Вдруг разгорелась она почему-то огромным пожаром сиреневым... - Нет, не мигрень, - но подай карандашик ментоловый, - Ни поволоки искусства, ни красок пространства веселого! Дальше сквозь стекла цветные, сощурясь, мучительно вижу я: Небо, как палица, грозное, земля, словно плешина, рыжая... Дальше - еще не припомню - и дальше как будто оборвано: Пахнет немного смолою да, кажется, тухлою ворванью... - Нет, не мигрень, но холод пространства бесполого, Свист разрываемой марли да рокот гитары карболовой! 23 апреля 1931
НЕВЫРАЗИМАЯ ПЕЧАЛЬ Невыразимая печаль Открыла два огромных глаза, Цветочная проснулась ваза И выплеснула свой хрусталь. Вся комната напоена Истомой - сладкое лекарство! Такое маленькое царство Так много поглотило сна. Немного красного вина, Немного солнечного мая - И, тоненький бисквит ломая, Тончайших пальцев белизна.
НЕЖНЕЕ НЕЖНОГО ЛИЦО ТВОЁ... Нежнее нежного Лицо твоё, Белее белого Твоя рука, От мира целого Ты далека, И все твое - От неизбежного. От неизбежного Твоя печаль, И пальцы рук Неостывающих, И тихий звук Неунывающих Речей, И даль Твоих очей.
О, КРАСАВИЦА САЙМА... О, красавица Сайма, ты лодку мою колыхала, Колыхала мой челн, челн подвижный, игривый и острый, В водном плеске душа колыбельную негу слыхала, И поодаль стояли пустынные скалы, как сестры. Отовсюду звучала старинная песнь - Калевала: Песнь железа и камня о скорбном порыве титана. И песчаная отмель - добыча вечернего вала,- Как невеста, белела на пурпуре водного стана. Как от пьяного солнца бесшумные падали стрелы И на дно опускались и тихое дно зажигали, Как с небесного древа клонилось, как плод перезрелый, Слишком яркое солнце и первые звезды мигали, Я причалил и вышел на берег седой и кудрявый; Я не знаю, как долго, не знаю, кому я молился... Неоглядная Сайма струилась потоками лавы, Белый пар над водою тихонько вставал и клубился.
ОБРАЗ ТВОЙ ПЛЕНИТЕЛЬНЫЙ И ЗЫБКИЙ... Образ твой пленительный и зыбкий Я не мог в тумане осязать. "Господи!", сказал я по ошибке, Сам того не думая сказать. Божье имя, как большая птица, Вылетело из моей груди. Впереди густой туман клубится И пустая клетка позади.
ОТЧЕГО ДУША ТАК ПЕВУЧА... Отчего душа так певуча И так мало милых имен, И мгновенный ритм - только случай, Неожиданный Аквилон? Он подымет облако пыли, Зашумит бумажной листвой И совсем не вернется - или Он вернется совсем другой. О, широкий ветер Орфея, Ты уйдешь в морские края, - И, несозданный мир лелея, Я забыл ненужное "я". Я блуждал в игрушечной чаще И открыл лазоревый грот... Неужели я настоящий И действительно смерть придет? 1911
ПЕСЕНКА Ј У меня не много денег, В кабаках меня не любят, А служанки вяжут веник И сердито щепки рубят. Я запачкал руки в саже, На моих ресницах копоть, Создаю свои миражи И мешаю всем работать. Голубые судомойки, Добродетельная челядь, И на самой жесткой койке Ваша честность рай вам стелет. Тяжела с бельем корзина, И мясник острит так плотски. Тем краснее льются вина До утра в хрусталь господский! 1913
ПЕТЕРБУРГСКАЯ ЗИМА Шоколадные, кирпичные Невысокие дома,-- Здравствуй, здравствуй, петербургская Несуровая зима! А давно ли по каналу плыл С красным обжигом гончар, Продавал с гранитной лесенки Добросовестный товар? Ходят боты, ходят серые У Гостиного двора, И сама собой сдирается С мандаринов кожура; И в мешочке кофий жареный, Прямо с холоду - домой: Электрическою мельницей Смолот мокко золотой. Вы, с квадратными окошками Невысокие дома,-- Здравствуй, здравствуй, петербургская Несуровая зима. После бани, после оперы, Все равно, куда ни шло, Бестолковое, последнее Трамвайное тепло...
ПИЛИГРИМ Слишком легким плащом одетый, Повторяю свои обеты. Ветер треплет края одежды - Не оставить ли нам надежды? Плащ холодный - пускай скитальцы Безотчетно сжимают пальцы. Ветер веет неутомимо, Веет вечно и веет мимо. ‹Лето 1909?»
ПОРТНИХА Утомилась портниха - Работает тихо. Потеряла иглу - Не найти на полу. А иголки все у елки, Все иголки у ежа! Нагибается, ищет, Только песенку свищет, Потеряла иглу - Не найти на полу. - Для чего же я челку Разноцветного шелку Берегла, берегла, Раз пропала игла!
ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ СЕРДЦЕ ВОРУЕТ... После полуночи сердце ворует Прямо из рук запрещенную тишь, Тихо живет, хорошо озорует - Любишь - не любишь - ни с чем не сравнишь. Любишь - не любишь, поймешь - не поймаешь, Не потому ль, как подкидыш молчишь? Что пополуночи сердце пирует, Взяв на прикус серебристую мышь.
ПОСОХ Посох мой, моя свобода - Сердцевина бытия, Скоро ль истиной народа Станет истина моя? Я земле не поклонился Прежде, чем себя нашел; Посох взял, развеселился И в далекий Рим пошел. А снега на черных пашнях Не растают никогда, И печаль моих домашних Мне по-прежнему чужда. Снег растает на утесах, Солнцем истины палим, Прав народ, вручивший посох Мне, увидевшему Рим! 1914, 1927
ПЫЛАЕТ ЗА ОКНОМ ЗВЕЗДА... Пылает за окном звезда, Мигает огоньком лампада, Так значит суждено и надо, Чтоб стала горечью отрада, Невесть ушедшая куда. Над колыбелью тихий свет И как не твой напев баюнный. И снег и звёзды, лисий след, И месяц золотой и юный, Ни дней не знающий, ни лет. И жаль и больно мне спугнуть С бровей знакомую излуку, И взять, как прежде, в руки руку. Прости ты мне земную муку, Земную ж радость не забудь. В окне звезда, в углу лампада И колыбели тихий след. Поутру стол и табурет. Так, значит, суждено, и нет Иного счастья и не надо.
РАКОВИНА Быть может, я тебе не нужен, Ночь; из пучины мировой, Как раковина без жемчужин, Я выброшен на берег твой. Ты равнодушно волны пенишь И несговорчиво поешь, Но ты полюбишь, ты оценишь Ненужной раковины ложь. Ты на песок с ней рядом ляжешь, Оденешь ризою своей, Ты неразрывно с нею свяжешь Огромный колокол зыбей, И хрупкой раковины стены, Как нежилого сердца дом, Наполнишь шепотами пены, Туманом, ветром и дождем...
РАВНОДЕНСТВИЕ Есть иволги в лесах, и гласных долгота В тонических стихах единственная мера, Но только раз в году бывает разлита В природе длительность, как в метрике Гомера. Как бы цезурою зияет этот день: Уже с утра покой и трудные длинноты, Волы на пастбище, и золотая лень Из тростника извлечь богатство целой ноты. ‹Лето» 1914
SILENTIUM Она еще не родилась, Она и музыка и слово, И потому всего живого Ненарушаемая связь. Спокойно дышат моря груди, Но, как безумный, светел день. И пены бледная сирень В черно-лазоревом сосуде. Да обретут мои уста Первоначальную немоту, Как кристаллическую ноту, Что от рождения чиста! Останься пеной, Афродита, И, слово, в музыку вернись, И, сердце, сердца устыдись, С первоосновой жизни слито! 1910, 1935
СКУДНЫЙ ЛУЧ ХОЛОДНОЙ МЕРОЮ... Скудный луч холодной мерою Сеет свет в сыром лесу. Я печаль, как птицу серую, В сердце медленно несу. Что мне делать с птицей раненой? Твердь умолкла, умерла. С колокольни отуманенной Кто-то снял колокола. И стоит осиротелая И немая вышина, Как пустая башня белая, Где туман и тишина... Утро, нежностью бездонное, Полу-явь и полу-сон, Забытье неутоленное, Дум туманный перезвон...
СМУТНО-ДЫШАЩИМИ ЛИСТЬЯМИ... Смутно-дышащими листьями Черный ветер шелестит, И трепещущая ласточка B темном небе круг чертит. Тихо спорят в сердце ласковом Умирающем моем Наступающие сумерки С догорающим лучом. И над лесом вечереющим Стала медная луна. Отчего так мало музыки И такая тишина?
СОХРАНИ МОЮ РЕЧЬ НАВСЕГДА... Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма, За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда. Так вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима, Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда. И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый, Я - непризнанный брат, отщепенец в народной семье,- Обещаю построить такие дремучие срубы, Чтобы в них татарва опускала князей на бадье. Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи - Как нацелясь на смерть городки зашибают в саду,- Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе И для казни петровской в лесу топорище найду.
СТАРИК Уже светло, поет сирена В седьмом часу утра. Старик, похожий на Верлэна, Теперь твоя пора! В глазах лукавый или детский Зеленый огонек; На шею нацепил турецкий Узорчатый платок. Он богохульствует, бормочет Несвязные слова; Он исповедоваться хочет - Но согрешить сперва. Разочарованный рабочий Иль огорченный мот - А глаз, подбитый в недрах ночи, Как радуга цветет. А дома - руганью крылатой, От ярости бледна, Встречает пьяного Сократа Суровая жена! 1913, 1937
СУСАЛЬНЫМ ЗОЛОТОМ ГОРЯТ... Сусальным золотом горят В лесах рождественские елки, В кустах игрушечные волки Глазами страшными глядят. О, вещая моя печаль, О, тихая моя свобода, И неживого небосвода Всегда смеющийся хрусталь!
ТЕННИС Средь аляповатых дач, Где шатается шарманка, Сам собой летает мяч - Как волшебная приманка. Кто, смиривший грубый пыл, Облеченный в снег альпийский, С резвой девушкой вступил В поединок олимпийский? Слишком дряхлы струны лир: Золотой ракеты струны Укрепил и бросил в мир Англичанин вечно юный! Он творит игры обряд, Так легко вооруженный, Как аттический солдат, В своего врага влюбленный. Май. Грозовых туч клочки. Неживая зелень чахнет. Все моторы и гудки, - И сирень бензином пахнет. Ключевую воду пьет Из ковша спортсмен веселый; И опять война идет, И мелькает локоть голый! ‹Май» 1913
ЭТО КАКАЯ УЛИЦА? Это какая улица? Улица Мандельштама. Что за фамилия чертова - Как ее ни вывертывай, Криво звучит, а не прямо. Мало в нем было линейного, Нрава он был не лилейного, И потому эта улица, Или, верней, эта яма Так и зовется по имени Этого Мандельштама...
УНИЧТОЖАЕТ ПЛАМЕНЬ СУХУЮ ЖИЗНЬ МОЮ... Уничтожает пламень Сухую жизнь мою, И ныне я не камень, Я дерево пою. Оно легко и грубо, Из одного куска И сердцевина дуба, И весла рыбака. Bбивайте крепче сваи, Стучите, молотки, О деревянном рае, Где вещи так легки.
В ИГОЛЬЧАТЫХ ЧУМНЫХ БОКАЛАХ... В игольчатых чумных бокалах Мы пьем наважденье причин, Касаемся крючьями малых, Как легкая смерть, величин. И там, где сцепились бирюльки, Ребенок молчанье хранит, Большая вселенная в люльке У маленькой вечности спит. Ноябрь 1933, июль 1935
В РАЗНОГОЛОСИЦЕ ДЕВИЧЕСКОГО ХОРА... В разноголосице девического хора Все церкви нежные поют на голос свой, И в дугах каменных Успенского собора Мне брови чудятся, высокие, дугой. И с укреплённого архангелами вала Я город озирал на чудной высоте. В стенах Акрополя печаль меня снедала По русском имени и русской красоте. Не диво ль дивное, что вертоград нам снится, Где голуби в горячей синеве, Что православные крюки поёт черница: Успенье нежное -- Флоренция в Москве. И пятиглавые московские соборы С их итальянскою и русскою душой Напоминают мне явление Авроры, Но с русским именем и в шубке меховой. Февраль 1916
ВЕНИЦЕЙСКАЯ ЖИЗНЬ Веницейской жизни, мрачной и бесплодной, Для меня значение светло. Вот она глядит с улыбкою холодной В голубое дряхлое стекло. Тонкий воздух кожи, синие прожилки, Белый снег, зеленая парча. Всех кладут на кипарисные носилки, Сонных, теплых вынимают из плаща. И горят, горят в корзинах свечи, Словно голубь залетел в ковчег. На театре и на праздном вече Умирает человек. Ибо нет спасенья от любви и страха, Тяжелее платины Сатурново кольцо, Черным бархатом завешенная плаха И прекрасное лицо. Тяжелы твои, Венеция, уборы, В кипарисных рамах зеркала. Воздух твой граненый. В спальнях тают горы Голубого дряхлого стекла. Только в пальцах - роза или склянка, Адриатика зеленая, прости! Что же ты молчишь, скажи, венецианка, Как от этой смерти праздничной уйти? Черный Веспер в зеркале мерцает, Все проходит, истина темна. Человек родится, жемчуг умирает, И Сусанна старцев ждать должна. 1920
ВОЗДУХ ПАСМУРНЫЙ ВЛАЖЕН И ГУЛОК... Воздух пасмурный влажен и гулок; Хорошо и не страшно в лесу. Лёгкий крест одиноких прогулок Я покорно опять понесу. И опять к равнодушной отчизне Дикой уткой взовьется упрек,- Я участвую в сумрачной жизни, Где один к одному одинок! Выстрел грянул. Над озером сонным Крылья уток теперь тяжелы. И двойным бытием отраженным Одурманены сосен стволы. Небо тусклое с отсветом странным - Мировая туманная боль - О, позволь мне быть также туманным И тебя не любить мне позволь.
ВОЗЬМИ НА РАДОСТЬ ИЗ МОИХ ЛАДОНЕЙ... Возьми на радость из моих ладоней Немного солнца и немного меда, Как нам велели пчелы Персефоны. Не отвязать неприкрепленной лодки, Не услыхать в меха обутой тени, Не превозмочь в дремучей жизни страха. Нам остаются только поцелуи, Мохнатые, как маленькие пчелы, Что умирают, вылетев из улья. Они шуршат в прозрачных дебрях ночи, Их родина - дремучий лес Тайгета, Их пища - время, медуница, мята. Возьми ж на радость дикий мой подарок - Невзрачное сухое ожерелье Из мертвых пчел, мед превративших в солнце. 1920 г.
За гремучую доблесть грядущих веков, За высокое племя людей Я лишился и чаши на пире отцов, И веселья, и чести своей. Мне на плечи кидается век-волкодав, Но не волк я по крови своей, Запихай меня лучше, как шапку, в рукав Жаркой шубы сибирских степей. Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы, Ни кровавых костей в колесе, Чтоб сияли всю ночь голубые песцы Мне в своей первобытной красе, Уведи меня в ночь, где течёт Енисей И сосна до звезды достаёт, Потому что не волк я по крови своей И меня только равный убьёт.
ЗА ПАГАНИНИ ДЛИННОПАЛЫМ... За Паганини длиннопалым Бегут цыганскою гурьбой - Кто с чохом чех, кто с польским балом, А кто с венгерской немчурой. Девчонка, выскочка, гордячка, Чей звук широк, как Енисей,- Утешь меня игрой своей: На голове твоей, полячка, Марины Мнишек холм кудрей, Смычок твой мнителен, скрипачка. Утешь меня Шопеном чалым, Серьезным Брамсом, нет, постой: Парижем мощно-одичалым, Мучным и потным карнавалом Иль брагой Вены молодой - Вертлявой, в дирижерских фрачках. В дунайских фейерверках, скачках И вальс из гроба в колыбель Переливающей, как хмель. Играй же на разрыв аорты С кошачьей головой во рту, Три чорта было - ты четвертый, Последний чудный чорт в цвету.
ЗАБЛУДИЛСЯ Я В НЕБЕ... Заблудился я в небе, - что делать? Тот, кому оно близко, ответь! Легче было вам, дантовых девять Атлетических дисков, звенеть. Не разнять меня с жизнью, - ей снится Убивать и сейчас же ласкать, Чтобы в уши, в глаза и в глазницы Флорентийская била тоска. Не кладите же мне, не кладите Остроласковый лавр на виски, Лучше сердце мое разорвите Вы на синего звона куски! И когда я усну, отслуживши, Всех живущих прижизненный друг, Он раздастся - и глубже и выше Отклик неба - в остывшую грудь!
ЗОЛОТИСТОГО МЁДА СТРУЯ... Золотистого мёда струя из бутылки текла Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела: - Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла, Мы совсем не скучаем, - и через плечо поглядела. Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни Сторожа и собаки, - идёшь, никого не заметишь. Как тяжёлые бочки, спокойные катятся дни. Далеко в шалаше голоса - не поймёшь, не ответишь. После чаю мы вышли в огромный коричневый сад, Как ресницы, на окнах опущены тёмные шторы. Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград, Где воздушным стеклом обливаются сонные горы. Я сказал: виноград, как старинная битва, живёт, Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке; В каменистой Тавриде наука Эллады - и вот Золотых десятин благородные, ржавые грядки. Ну, а в комнате белой, как прялка, стоит тишина, Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала. Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена, - Не Елена - другая, - как долго она вышивала? Золотое руно, где же ты, золотое руно? Всю дорогу шумели морские тяжёлые волны, И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно, Одиссей возвратился, пространством и временем полный. 1917 г.
Тянется лесом дороженька пыльная, Тихо и пусто вокруг, Родина, выплакав слезы обильные, Спит, и во сне, как рабыня бессильная, Ждет неизведанных мук. Вот задрожали березы плакучие И встрепенулися вдруг, Тени легли на дорогу сыпучую: Что-то ползет, надвигается тучею, Что-то наводит испуг... С гордой осанкою, с лицами сытыми... Ноги торчат в стременах. Серую пыль поднимают копытами И колеи оставляют изрытыми... Все на холеных конях. Нет им конца. Заостренными пиками В солнечном свете пестрят. Воздух наполнили песней и криками, И огоньками звериными, дикими Черные очи горят... Прочь! Не тревожьте поддельным веселием Мертвого, рабского сна. Скоро порадуют вас новоселием, Хлебом и солью, крестьянским изделием... Крепче нажать стремена! Скоро столкнется с звериными силами Дело великой любви! Скоро покроется поле могилами, Синие пики обнимутся с вилами И обагрятся в крови! <1906>
Только детские книги читать, Только детские думы лелеять. Все большое далеко развеять, Из глубокой печали восстать. Я от жизни смертельно устал, Ничего от нее не приемлю, Но люблю мою бедную землю, Оттого, что иной не видал. Я качался в далеком саду На простой деревянной качели, И высокие темные ели Вспоминаю в туманном бреду. 1908
Жил Александр Герцевич, Еврейский музыкант,-- Он Шуберта наверчивал, Как чистый бриллиант. И всласть, с утра до вечера, Заученную вхруст, Одну сонату вечную Играл он наизусть... Что, Александр Герцевич, На улице темно? Брось, Александр Сердцевич,-- Чего там? Все равно! Пускай там итальяночка, Покуда снег хрустит, На узеньких на саночках За Шубертом летит: Нам с музыкой-голубою Не страшно умереть, Там хоть вороньей шубою На вешалке висеть... Все, Александр Герцевич, Заверчено давно. Брось, Александр Скерцевич. Чего там! Все равно! 27 марта 1931
|
Сайт "Художники" Доска об'явлений для музыкантов |