Две сотни радуг занялось -
пол сотни вспыхнуло.
Лучи стекают на авось
сквозь смог и выхлопы:
зелёный, жёлтый, цвета льдин...
Да ну их к лешему!
Я ненавижу лишь один
оттенок - бежевый.
Пол сотни песен или сто -
Какая разница?
Коль строчка каждая с листов
бессмертьем дразнится:
Летит, какого-то рожна
по сцене гупая.
И никому ты не нужна.
Опомнись, глупая!
Я беспризорен, как койот.
Хотя ждал этого.
Никто меня не узнаёт.
Кошу под Летова.
Врезаю фа пол ля-минор,
трясу залысиной.
Но затихает в хляби ор,
а в бабе - истина.
Сто женщин было у меня.
А сколько вспомнится?
Я на тебя всех променял,
тоска-надомница.
Друзья, работа и тэ дэ -
химеры разве что.
Остались водка с LSD.
И всё. И празднично.
Сойдя с начала ста дорог,
хромаю тропкою,
Спеша припасть, напиться впрок
трясиной топкою.
Скольжу туда, где всех нас нет.
Ребята, где же вы?
Сочится в форточку рассвет,
безумно бежевый...
Вечер, алкогольный гомон,
душные слова и лики.
В пересудов перемолах
гнили чучела великих.
Чокались зады об лавки,
вязли языки от скуки.
Вдруг одной потёртой Клавке
захотелось, чтобы звуки
Стали модными, живыми,
и на нём скрестились взгляды:
Дай рок, сука! Дай рок!
Дай рок, сука! Дай!
Он в ответ схватил гитару.
Солнце вмиг прилипло к пальцам.
Даром, что мотив был старый -
зубы источали кальций.
Расчленяло грифом тени,
струны обрастали мясом.
Не для славы, не для денег,
а в углу точили лясы.
И орали, и хрипели,
и влезали поверх рифмы:
Дай рок, сука! Дай рок!
Дай рок, сука! Дай!
В катавасии созвучий
затянуло в узел нервы.
Каждый Вася невезучий
норовит быть в чём-то первым:
Перекрикнуть, переплюнуть,
Перебрать, а после - врезать,
накопив во взгляде всю муть,
муторно вещать про крезов.
И орать кому угодно,
да хоть клоуну с гитаркой:
Дай рок, сука! Дай рок!
Дай рок, сука! Дай!
Очертив чехлом гитару,
обозначив тенью бытность,
брёл парнишка я тёмным даром,
с чёрным счастьем - ноты грызть нам.
Поднимался лифта мимо,
залезал на подоконник.
Расстилалась пантомима
из людей, машин и вони.
А в ушах стучало глухо,
и набатило, и пело:
Дай рок, сука! Дай рок!
Дай рок, сука! Дай!
Даёшь рок!
Ладонь стены растрескалась от ветра,
сухого ветра выжженных времен.
Где жизни трещина длиной полметра
змеится, там иконой дом клеймен.
В бойнице нимба - жизни ни клочка.
Зашторенные амбразуры глаз.
Но взгляда ключ сквозь скважину зрачка
пробился, отпер этот бурый лаз.
Разверзлась пропасть, и зрачка петля
меня втянула сквозь ресниц оскал
в желудок глаза, в прошлое и для
того, чтоб я кривой свой крест таскал.
Я видел язвы праведных костров
и пепла плеши с перхотью углей.
В стене листа пробиты окна строф
во славу и во имя "Не убей!".
О, инквизиция! Лохмотья щек,
в провале рта - огрызок языка.
Гестапо церкви, полицай-дьячек,
в кишках темницы - первые ЗК.
Лакала смерть из мутной лужи дней.
Тех, кто не смог колена преклонить -
петлею крестит. На алтарь из пней
ложится жертва, но поблекла нить,
что держит нас. Я выпал из глазины
немого идола. Лежу, сипя...
А с образов взирают образины,
портретом Грэя выдают себя.
Как сифилис - шлюху, так город великий
уродуют язвы отживших религий.
Зловоние прошлого - струпья церквей на ветру.
Взобравшись на небо, повыше, возможно
увидеть, что раненый город похож на
набитый червями, облепленный мухами труп.
Услышав, что в храме - лафа лоботрясу,
духовный кастрат пеленается в рясу,
скрывая отвислость заплывшего жиром бедра.
Холеная харя твердит мракобесам,
мол, ниц упадешь и вползешь раком в бездну,
и мордой уткнешься в кроссовки Святого Петра.
Забившимся в стадо приматам-христошам
личинка монаха вещает истошно
о том, что презренная плоть у духовных болит.
Внеся в рассужденья о похоти хаос,
он скроется в келье и дрочит в "Пентхауз",
а после налжет про блаженство священных молитв.
Так вычисти скальпелем города тушу
от всех паразитов с синдромом пастушьим,
пусть хлынет гной веры, залив напоследок весь дом.
Всех тех, кто в заветах елозит червями
дави слизняков, или вечером в яме,
связав, содомируй корявым дубовым крестом.
Благослови нас, Антихрист-Отец.
Благослови нас...
Хочешь, ересь-недотрога,
я войду в твою утробу?
Хочешь, потные сугробы
распластаются у гроба?
Хочешь, в пьяном разгуляе
по дорогам повиляем?
Повстречаем разгильдяев -
всыплем страстного угля им!
Хочешь, мы простудим стужу,
откупорив сны наружу?
Хочешь затянуть по-туже -
затянись до красных кружев!
До кровавых междометий,
до испарины на меди,
до того, что лишний-третий
ты опять припустишь бредить
о весне, о стати кральей,
о простуженной морали,
о себе, о том, как врали
о знамениях февральих.
Язык - междометья да ижицы,
Солнце мельчает до свечки,
гигант-фолиант теперь книжица,
личность свелась к человечкам.
Людишки истошно ничтожные
(что крохотней - смерть или роды?)
кичатся умишками... Тоже мне -
царечки убогой природы.
Замызганные добродетели
в потных зажав кулаченках
снуёте, незваные дети
Шариковых или Чонкиных.
Весь мир обслюнявили ручками.
Обклеили все ярлычками:
залатанный китель - поручику,
а ладан - в обитель с дьячками.
Пусть бирками определенное,
ничтожество спесью брызжет...
А я сквозь аллею с кленами
нес сердца распухшую грыжу.
* * *
Я не для того, чтоб ненужными
хвастать страстями, а, просто,
мне необходимо за ужином
с Богом померяться ростом.
И если б он жил, а не умер,
стащил бы за пейсики с трона!..
Молитвы похожи на зуммер
отключенного телефона.
* * *
Тесно в вашем кругозоре,
в цепком неводе имен:
каждый третий - опозорен,
каждый первый - заклеймен.
В обывательский гроб быта
несся смех моих мотыг.
Люциферовым копытом
врезал я судьбе под дых.
Сгинь, Вселенная - мне тесно!
Лезу к Солнцу по лучу:
или я светило тресну,
или в морду получу.
Пусть в Бастилии я не был,
но орет в душе де Сад:
"Я хотел бы трахнуть небо
в широченный синий зад".
Расчленённый календарь.
Синкопированный мор.
Вечерами - Роалд Даль,
а под утро - Мальдарор.
Наснимаешь тучу краль.
Ты поднимешь визг и вой...
Это будет твой февраль -
бесноватый и кривой.
Разнополые глаза.
Разномастные зрачки.
Руки, губы - всё здесь "за".
Разномастные зрачки.
Заиграет, запоёт,
захолонет, зазвонит.
За повязку да за йод.
За копейку, за гроши.
Раскудрявится мозоль.
Разухабится мотив.
Трансвеститочка Ассоль
просвистит, осла родив.
Рвётся к выводу мораль,
вьётся клич: "Проснись и пой!"...
Это будет твой февраль -
ненасытный и слепой.
Хочешь, ересь-недотрога,
я войду в твою утробу?
Хочешь, потные сугробы
распластаются у гроба?
Хочешь, в пьяном разгуляе
по дорогам повиляем?
Повстречаем разгильдяев -
всыплем страстного угля им!
Хочешь, мы простудим стужу,
откупорив сны наружу?
Хочешь затянуть по-туже -
затянись до красных кружев!
До кровавых междометий,
до испарины на меди,
до того, что лишний-третий
ты опять припустишь бредить
о весне, о стати кральей,
о простуженной морали,
о себе, о том, как врали
о знамениях февральих.
Расчленённый календарь.
Синкопированный мор.
Вечерами - Роалд Даль,
а под утро - Мальдарор.
Наснимаю тучу краль
мы поднимем визг и вой...
Это будет мой февраль -
бесноватый и кривой,
ненасытный и слепой,
беспросветный и немой.
Это будет мой...
Это будет мой...
Это будет...
Когда умирает Бог
рождается ночи блюз.
Под размеренный хохот сапог
слышен вопль: "Утоплюсь! Удавлюсь!
А может быть в раз сгорю,
свой крик воплотив в лучи!"
Разве можно нам гнить на корню
когда так звучит, раз звучит
Necrotica Blues?!
Латать свою жизнь нельзя,
как штопать колом гондон.
И глупо цепляться скользя,
свято веря в "Потом".
Вот кто-то сказал: "Пустяк!
Судьба, как ни суй, - мудра"
А слабо на своих же костях
танцевать до утра
Necrotica Blues?!
И мертвая мышь гниет
в кармане твоих штанов.
Мне знаком этой мысли полет.
Что сказать? Он не нов.
Войдя в пантеон спроси,
как там отыскать себя.
А найдешь - так пойдем по Руси
исполняя сипя, пусть - сипя,
Necrotica Blues!
Посрамив закат Кореи,
рею, рею над Парижем.
Грыжу режет неврастеник,
тени Солнца спрятав в веках.
Пересоленные звуки
мухи подшивают к рамам.
Граммы претворяют в рифмы
грифы - пораженцы суши.
Нисхожу толчками наземь,
азимут сложив у лужи.
Глубже крика - только рюмка,
трюм всех помыслов эстета.
Где-то, где-то, где-то, где-то,
где-то, где-то, но не тут.
Вечер, ветер, скомкан веер.
Клевер круче каннабола.
Полно забивать на годы!
С потом сходит и похмелье.
Впавший в ступор откупорит
поры образа Вселенной.
Пленных брать - в себя не верить,
перья прожигая в прозе.
В корчах порчи перевесит
лесть сиделки: дескать, будем.
В студень заоконной дали
пали, ожидая лета.
Где-то, где-то, где-то, где-то,
где-то, где-то, но не тут.
Пусть скажут обо мне, что я - подлец.
Пусть говорят о том, что я - подонок,
что я в карман к незрячему полез,
что я на деле жлоб, лишь видом тонок.
Пусть вязнут в непроветренном белье,
голодный взгляд насытит грязи ворох.
Пусть разнесут дерьмо на двести лье
и обсосут его в досужих спорах.
Пусть брызжут передержанной слюной.
Пусть копят перья, ненависть и сажу.
Пусть серость проклинает: "Он - иной!"...
Страшнее - если ничего не скажут.
Привычный замысел
разрезав на куски.
И раскроив фетиш химеры
на лохмотья предрассудков.
Ты снова станешь отмерять,
шалея от тоски,
длину своих Зеленых Миль
не по годам - по суткам.
А где-то там, на лобном месте,
как всегда аншлаг.
И чтоб пролезть на эшафот,
достанешь контрамарку.
Но к черту! Снова не тебя
костлявая нашла.
И это значит - не тебе
кружит шальной и маркий
Серый дым!
Пуская слюни,
веселится идиот.
Хохочет голый арестант,
бредя в снегу из плена.
Все твари славят смехом
свою гибель. Или вот -
смеется солнечному детству
ухмылка Гуимплена!
Так что давай, рисуй на роже
праздничный оскал.
Не вздумай морду воротить
от этого обряда!
Но все равно, какую маску
где б ты бы не таскал,
обратный счет давно пошел.
И вот с тобою рядом
Серый дым!
Голодный ветер похотливо
стонет из щелей.
Голодный череп ненасытно
косится на дуло.
Всем страждущим воздастся.
Так воздавай скорей!
Или сигай на дно петли
с продавленного стула.
А лучше - прикупи билет
в один конец на лифт.
Стань равным среди равных птиц,
которые спасутся.
Или в последний раз до края
ванную налив,
возьми с собой как память на
глубины безрассудства
Серый дым!
Мне снится сюжет недоношенной песни:
горбатые рифмы, которым жить вместе,
уродливых образов сиплые стаи...
Я гранки предчувствия нервно листаю.
Мне снится глазница ослепшего неба,
где солнца зрачок от рождения не был.
Тьма льется зашиворот, в ноздри и в уши...
А крик мой все глуше, и глуше, и глуше.
Кичливые призраки злых поколений,
вломившись из бреда, талдычат о лени.
Повсюду снуют студенистые пальцы,
сцепившись в навязчивом траурном вальсе.
Изрытые оспой лет стены все ближе,
язык потолка штукатуркой лоб лижет.
Стянулась Вселенная, выдавив разом
из тюбика тела растоптанный разум.
Мне снятся проспекты со струпьями пепла,
где встарь ненасытное пламя окрепло.
В руинах - сиамские микроцефалы :
в пылу опьяненья их смерть прозевала.
В сопящих кострищах, на углях - скелеты.
Паленое мясо. Осеннее лето.
Эрзац откровений в безумия призме.
Я чту кабалистику каннибализма!
Пустились по кругу, хихикая едко,
на культях безногие марионетки,
обрубками рук завернув в полотенца
останки орды не рожденных младенцев.
Разводами света из лампочки - клизмы
заляпана цепкая маска садизма.
Во фраке пред зеркалом, все чин по чину,
сдираю осколками клочья личины.
Иногда случается такое, что по руке катится слеза. По сгибу локтя. И только по тому, в каком направлении слеза катится, ты понимаешь, кому она принадлежит - мне или тебе. И вот тогда неосознанно и незапятнанно становиться смешно. Смешно, как может быть смешна только сама жизнь. Смешна и нелепа. Как придурковатая нищенка, неутомимо пляшущая перед усталыми взглядами прохожих. А они, а они всё идут и идут мимо, пряча глаза в глубоких воротниках, в рассерженных прическах, и в тусклых промозглых рамках лиц. А где-то их уже ждут и поджидают обрывистые этажи, холодные шпалы и подмигивающие лезвия. Почувствуй гармонию раздавленного голубя! Стань фрагментом на картине безумного сюрреалиста! Вскрой! Растворись в неугомонном круговороте! Или, наоборот - забейся в теплое мясо ненасытного и потного либидо. Ты и они. Ты или они. Ты вопреки им. Вращая барабан противоречий, прошепчи бородатый анекдот из одного только слова "Жизнь". Что, теперь смешно?! Правда же, смешно? Да всё же не смешнее, чем дверь, за которой то ли зеркало, то ли портрет, перечеркнутый зарубкой последнего смеха.
Если камни не летят - значит ли это, что они - за пазухой?
Нет на Земле одинаковых глаз.
Уж поверь мне!
Помнишь, играл обезглаженный класс
туш под дверью.
Падал на вшивую паперть крест ниц.
Очи, где вы?
Вяжут наощупь ковры из ресниц
ночью девы.
В люльках смешался младенцев набор -
только кишки.
Сделать авансом сестренке аборт -
долг мальчишки.
Спрячь свое чадо - исчадье нутра -
даже в угли.
Спрячь, заключая пари "До утра
доживут ли?"
Кушай, пока не увидишь на дне
ногти с мясом.
Скучно, пока не пройдут по родне
кто где плясом.
Туш отыграл обезглаженный класс,
но теперь лишь.
Нет на Земле одинаковых глаз...
Что, не веришь???
Тени грядущего зла
манят меня за собой.
В городе - праздник Осла.
Гимн Отчужденью запой.
Мы же пришпорили на карусели.
Смазалось все - от сих и доселе.
Тени грядущего зла
тихо крадутся из снов.
Тот, кого скука пасла -
ныне жрец ветхих основ.
Катимся к пропасти на карусели.
Смытые лица врагов ли, друзей ли...
Тени грядущего зла
молча стоят за спиной.
Тени вербуют посла
нашего мира в иной.
Осень - пожухла, несет кару зелень.
Финиш - расплата рабов карусели.
Тени грядущего зла
манят меня за собой...
Ты видел сотни разных лиц,
а поверх - паутину боли.
Ты видел свой Аустерлиц,
но ты пришёл на это поле.
Ты даже там, где нет огня,
пронес, лелея это пламя.
Шагал на цыпочках по дням.
Ты - та коса, что ищет камень.
Ты видел тысячи эпох
на дне граненого стакана.
И ты забыл бы, если б смог,
те запахи марихуаны.
Закрой глаза - увидишь сон.
Открой глаза - повсюду стены.
Лишь сдохший вовремя спасен:
ему плевать, что труп разденут.
Что память пустят по рукам
до слез охочие потомки.
Что расшвыряют дуракам
твой мир - мираж больной и ломкий.
Пустынной зале сунув шиш,
прочтет суфлер сценарий рваный.
Ты путь нелепый завершишь
сквозь запахи марихуаны.
Я не судья, не адвокат.
Мне не помочь тебе найти лаз.
На эшафоте пол покат,
чтоб дольше голова катилась.
Станцует ярмарочный шут
вокруг твоей последней сцены.
Партер и клоуны заржут:
на шутки низко пали цены!
...А я стираю старый грим,
гримасу пьяной игуаны.
Мы с зеркалами говорим
сквозь запахи марихуаны.