Мы тонем в идеалах и делах,
корысти, равнодушии и страхе...
А шар земной стоит на Трёх Китах,
которые лежат на Черепахе.
Про них забыли много лет назад...
Под шум толпы, машин, любви и драки
мозолистыми брюхами лежат
Киты на мхом заросшей Черепахе.
Летят на ветер массы сил и слов,
герои рвутся в очередь на плахи...
Трещат хребты и рёбра Трёх Китов,
и гнётся старый панцирь Черепахи.
Прикинул я предельный жизни срок,
нагнав на всех своих соседей страху,
и бросился спасать я Трёх Китов
и старую седую Черепаху.
Добрался я туда, где океан,
сливаясь с небом, плещется во мраке,
и отрубей засыпал Трём Китам,
и сена натаскал для Черепахи.
Ребята, вспоминайте иногда,
что где-то среди холода и мрака
об Землю горбят спины Три Кита,
и натирает панцирь Черепаха.
Каждый день в новой маске - ну кто же потерпит такое!
Я доказывал, требовал, клялся, хитрил, умолял...
А она всё смеялась и, чтобы оставил в покое,
Надевала другую, которой я раньше не знал.
Я терпел, сколько мог, то на ум уповал, то на чудо.
Завирал, как хотел, и на совесть давил и на страх.
И до точки дойдя (не могу, не хочу и не буду!),
Снять решил с неё силою маски у всех на глазах.
Маски, ветер подняв, словно листья на землю слетали,
Хохотали, рыдали, трещали на всех языках,
На лету, изловчившись, мне в душу со смаком плевали
И, прилипнув к губам, целовали до дрожи в зубах.
То, всю мудрость земную вобрав, с тихим шелестом тлели.
То, всю веру небесную взяв, полыхали огнём.
И когда мне под ноги последние клочья слетели,
Ничего не осталось...лишь пол и пылинки на нём.
Все сказали: "Вот видишь, какая - сплошное притворство!
А ведь мы говорили! А ты как дурак был влюблён!"
Я молчал и бледнел. Я вдруг понял всё страшно и просто:
Не узнав, я её настоящую выкинул вон.
1989
Чуть накрапывал дождь на осеннюю слякоть и стужу,
лился в чрево трамвая густой человечий поток...
Вдруг из двери, почти уж закрывшейся, выпал наружу
и запрыгал по рельсам сверкающий красный комок!
Он по шпалам скакал, будто кем-то потерянный мячик,
в наступающих сумерках алым рубином светя,
ослепительно яркий, пульсирующий и горячий,
и на нём испарялись с шипением капли дождя.
Все шарахнулись к окнам, забыв про билеты и склоки,
и глядели в смятенье на очередной НЛО.
От него исходили неясных эмоций потоки,
и в промокшем вагоне вдруг стало светло и тепло.
На кусочек огня кто со счастьем глядел, кто - недобро.
И я понял внезапно, в своей разобравшись судьбе:
это сердце моё, проскочив через редкие рёбра,
по трамвайным путям побежало обратно к тебе.
Я рванулся вдогон за своим убегающим пульсом,
но толпа не пускала, и стало уж трудно дышать.
И, упав на колени, его умолял я вернуться.
А к тебе самому так безумно хотелось бежать!
Уходя уходить - недоступное многим искусство:
я не смог овладеть им за столько прожитых годов,
и вот - мчится к тебе, словно пёс, напрямик сгусток чувства,
оставляя на щебне кровавые пятна следов.
Но оправились все, за минуту привыкшие к чуду.
Уже слышались крики: "Давай же, лови! Не зевай!"
И когда вся толпа завопила: "Держите паскуду!",
из дождя и тумана вдруг вынырнул встречный трамвай.
У меня в голове всё поплыло и стало белёсо,
а в вагоне кондуктор с испугу нажал на стоп-кран.
Только поздно: кусочек души сиганул под колёса,
как в судьбу, в эту груду металла идя на таран.
Чуть накрапывал дождь на куски трепетавшего мяса,
задыхаясь и корчась, я полз по трамвайным путям...
Уже год после встречи с тобой я ждал этого часа,
утешая себя и не веря ушам и глазам!
Я не видел ни скорой, ни рыжей дорожной спецовки;
я не помню ни духом, ни сном, как попал я домой.
Моё сердце осталось навек на твоей остановке,
но не знает никто, и все думают, что я живой.
Нам снег слепит глаза в ночи,
мороз из каждой щели.
А к вам - весной летят грачи,
и тренькают капели.
Полгода ночь, полгода день,
и две недели лето.
А вас - ласкает солнца тень,
и по утрам - рассветы.
Буранам нас кусать не лень:
лицо в кровавых полосах.
А вам - в саду цветёт сирень,
и ветер гладит волосы.
У вас - весна, трава, цветы
и счастья ожиданье...
Но нам - сверкает с высоты
полярное сиянье!
В этом проклятом солнцем и морем и ветром мирке,
Где никто не умеет, а только лишь учит, как жить,
Под конец своей песни, на самой последней строке
Довелось мне тебя безнадёжно и зло полюбить.
Я встречался с тобой и, как будто бы, чтоб не забыть,
Всё смотрел в твои серые с крапинкой жёлтой глаза,
Сознавая бессильно, что я знать не буду, как быть,
Если вдруг в них блеснёт залетевшая с неба слеза.
Я нырял в твоё сердце с разбега, как глупый пацан,
И, как в море, воды наглотавшись, (а мне - хоть бы хны)
С удивленьем выплёвывал в пахнущий чаем стакан
Ярко-чёрные брызги с кусочками сердца слюны.
А потом возвращался последним трамваем, спеша,
И старался не думать о том, что нас ждёт впереди.
И бессильно так билась о жёсткие рёбра душа,
Будто выйти хотела из ставшей вдруг тесной груди.
В наших мускулах - зло, в сердце - страх, а в мозгах - кретинизм;
От того, кто нас любит, в привычном испуге бежим.
И диагноз для всех нас один - аллергия на жизнь.
Ну а мы всё живём и наш климат менять не спешим.
Веря в тебя как в бога,
Как первый раз, любя,
Вот уж три долгих года
Мучаю я тебя,
Ем и душой, и телом,
Волей твоей и - без,
С целью и между делом,
С чудом и без чудес.
Всю жизнь просить прощенья
Буду за то, что я
Вечно и без сомненья
Жажду любить тебя.
К жизни своей на паперть
Так и придём вдвоём:
Залюбленные насмерть,
Съеденные живьём.
Тускло мерцают свечи;
Ты подойдёшь ко мне...
Снова лишусь я речи,
Стану я глуп вдвойне...
Время любовь не лечит.
Тщетны и смех и плач.
Твой остаюсь навечно,
Верный как пёс палач!
Она пугающе неспешно
Проплыла мимо в двух шагах,
Меня подчёркнуто небрежно
Озона запахом обдав,
Электризованным дыханьем
Прошлась, искря по волосам,
Со злобой, мучаясь желаньем,
Хлестнула светом по глазам,
Дрожа избалованным телом,
Смертельный затаив огонь,
Она увлечь меня хотела,
Дразнила: мол попробуй, тронь,
Прекрасна как сама природа,
Слепила разум в голове,
Кружилась бешено и гордо
В безумном танце по траве,
Атаковала, угрожала,
Глумилась, нянчилась, клялась,
В ногах валялась, заклинала,
Вспухала, на куски рвалась,
И, наконец, шипя от гнева,
Исчезла, уводя беду...
Сжав зубы, я смотрел на небо,
На недоступную звезду.
Я помню этот живописный миг:
среди травы твоя рубашка в клетку;
по кочкам и ухабинам летит
твой верный пёс, в зубах сжимая ветку,
несёт её тебе, ужасно рад,
что справился с почётнейшей задачей...
А я с тебя всё не свожу свой взгляд,
не менее влюблённый, чем собачий!
Но ты не замечаешь ничего,
лишь только пса улыбкой одаряешь,
целуешь, треплешь за ухом его,
ласкаешь, подгоняешь, одобряешь;
Единственный из тысяч голосов -
других не существует измерений...
О, Кантор, ты - счастливейший из псов,
что голову кладёшь ей на колени!
Потерян я для общества навек:
скажите мне, в каком бредовом мраке,
я, гордый и свободный человек,
завидую породистой собаке,
стараюсь и за совесть, и за страх,
забыв про все счастливые денёчки...
Готов бежать я с веткою в зубах
к тебе через ухабины и кочки!
Я, как и пёс, воспитан и умён,
не хуже пса ворочаю ногами,
быть может, больше целеустремлён,
и уж наверняка его упрямей.
Я с полпути не поверну назад,
всё сделаю уверенно и чётко...
И за твои прекрасные глаза
перегрызу кому угодно глотку!
У костра в комочке света -
погибающее пламя.
А я пьяный до рассвета
её звёздными глазами.
Все - вповалку. Спит собака.
Ничего никто не знает.
Лишь глаза твои из мрака,
словно две звезды, сияют.
Голос пламени всё тише:
я тебя почти не вижу.
Звёзды на небе - всё выше,
а твои глаза - всё ближе.
Огонёк, сверкнув, скончался,
всё вокруг покрылось мраком.
Я к глазам твоим прижался,
словно верная собака.
Всё смешалось: запах дыма,
запах спирта, запах хлеба,
запах губ таких любимых,
запах звёзд и запах неба.
...У костра в комочке света -
погибающее пламя.
А я пьяный до рассвета
её звёздными глазами.
Я заболел болезнью злой:
температура, бред, горячка;
хочу, чтоб ты была со мной,
но ты идёшь с другим, гордячка.
Не чувствую я боль и страх.
Моя гитара уж не строит.
Читаю я в твоих глазах
свой приговор, что жить не стоит.
Как вирусы ловлю слова,
играю в жизнь и смерть опасно;
ведь ясно мне как дважды два,
что шансов нет, и ждать - напрасно.
Мой телефон давно охрип,
мозг разложился, мысли сдохли,
разбит параличом язык,
а все мечты, увы, промокли.
Наверно, я сошёл с ума:
безумный пульс хочу ускорить;
ведь ты сказала мне сама,
что мне тебя не переспорить.
Я понял, что не выжить мне,
Как таракан, забился в щёлку,
флаг жёлтый вывесил в окне,
а сердце положил на полку.
Полвечности лежал больной,
в своих поступках уж не волен,
когда вдруг понял, что живой,
и понял, что уже не болен.
Бессильно выполз я на свет,
переболев болезнью странной.
Я приобрёл иммунитет
в нагрузку с незажившей раной.
И в погоду, и в ненастье
(нам - что солнце, что луна)
мы идём за Птицей Счастья -
есть у каждого она.
И, допустим, что неважно,
кто шагает за какой;
не для "галочки" бумажной
я шагаю - за живой.
А вокруг по лесу мчится
пересвист и пересуд:
Птицы Синие, Жар-птицы
что-то нудное поют.
Только Галка и без пенья
выделяется собой
смуглым чёрным опереньем,
чистой белою душой.
И стоят перед глазами
эти тёмные глаза:
в них - кусочки льда и пламя,
и улыбка, и слеза,
и, где даль светла безбрежно,
кущи райские цветут -
там задумчиво и нежно
галки белые поют.
Только надо что-то делать
по-другому и не так -
ведь за ней опасно бегать:
можно в пропасть сделать шаг.
Так вся наша жизнь нелепо
и упрямо каждый год:
ни полшага вправо-влево,
только прямо и вперёд.
Так у нас проходит мимо
то, что было до утра,
утечёт невозвратимо,
завтра будет как вчера,
мы поставим лишь заплаты
в души, стёртые уже.
Успокойтесь, бюрократы,
ставьте "галочки" в душе.
Море, горы, солнце, ветер,
купол ярко-голубой...
Ты - одна на этом свете,
я - шагаю за тобой.
Но, чем ближе подбегаю,
тем всё выше (не достать)
два крыла парят, сверкая,
не желая подлетать.
Минуты срываю, как листья, вживую.
Уже два часа без тебя существую,
живу и дышу, остановки считаю,
размякшие мысли как сопли глотаю.
А капли дождя в стекла бьют, словно птицы.
Промокли ботинки, носки и ресницы.
Расклеился разум, простужена память.
Уже ни вернуть, ни забыть, ни исправить.
В промокшем трамвае с такою большою
разбухшей, до нервов раскисшей душою.
А рельсы так узки, а ребра так жестки,
а капли с небес как пощечины хлестки.
Я вижу яблони белый цвет;
над нею горит звезда...
Я столько лет видел только "нет",
и никогда - "да".
Я вижу моря и гор простор
и ветер со всех сторон.
Я столько лет продолжал тот спор,
что всем задолжал кругом.
Я зрю божественный без прикрас
таинственный небосвод,
где жёлтой крапинкой серых глаз
солнце твоё встаёт.
Я вижу чистую ясно даль
вперёд и вверх без границ.
Я вижу мглистую ту печаль
твоих неземных ресниц.
Я помню мягкость и рук, и губ,
я чувствую всё опять.
Я столько лет был и туп, и груб,
не мог ничего понять.
Я вижу дух твой и вижу плоть.
Смывается блеск и лоск.
Будь проклят день тот, когда Господь
придумал для сердца мозг.
Я вижу яблони белый цвет;
над нею горит звезда...
Я столько лет видел только "нет",
теперь вижу только "да".
Чуть накрапывал дождь на осеннюю слякоть и стужу,
лился в чрево трамвая густой человечий поток...
Вдруг из двери, почти уж закрывшейся, выпал наружу
и запрыгал по рельсам сверкающий красный комок!
Он по шпалам скакал, будто кем-то потерянный мячик,
в наступающих сумерках алым рубином светя,
ослепительно яркий, пульсирующий и горячий,
и на нём испарялись с шипением капли дождя.
Все шарахнулись к окнам, забыв про билеты и склоки,
и глядели в смятенье на очередной НЛО.
От него исходили неясных эмоций потоки,
и в промокшем вагоне вдруг стало светло и тепло.
На кусочек огня кто со счастьем глядел, кто - недобро.
И я понял внезапно, в своей разобравшись судьбе:
это сердце моё, проскочив через редкие рёбра,
по трамвайным путям побежало обратно к тебе.
Я рванулся вдогон за своим убегающим пульсом,
но толпа не пускала, и стало уж трудно дышать.
И, упав на колени, его умолял я вернуться.
А к тебе самому так безумно хотелось бежать!
Уходя уходить - недоступное многим искусство:
я не смог овладеть им за столько прожитых годов,
и вот - мчится к тебе, словно пёс, напрямик сгусток чувства,
оставляя на щебне кровавые пятна следов.
Но оправились все, за минуту привыкшие к чуду.
Уже слышались крики: "Давай же, лови! Не зевай!"
И когда вся толпа завопила: "Держите паскуду!",
из дождя и тумана вдруг вынырнул встречный трамвай.
У меня в голове всё поплыло и стало белёсо,
а в вагоне кондуктор с испугу нажал на стоп-кран.
Только поздно: кусочек души сиганул под колёса,
как в судьбу, в эту груду металла идя на таран.
Чуть накрапывал дождь на куски трепетавшего мяса,
задыхаясь и корчась, я полз по трамвайным путям...
Уже год после встречи с тобой я ждал этого часа,
утешая себя и не веря ушам и глазам!
Я не видел ни скорой, ни рыжей дорожной спецовки;
я не помню ни духом, ни сном, как попал я домой.
Моё сердце осталось навек на твоей остановке,
но не знает никто, и все думают, что я живой.
Что за шум такой собрал толпу ленивую?
Добры люди бьют собаку шелудивую.
Она чем же перед кем же провинилася?
Только тем, что на свет белый уродилася.
Пошто бьют её ногами, да со злобою,
неказистую, бездомную, хворобую,
объясните, для чьей пользы и довольствия?
Для потехи собственной и удовольствия.
Они бьют её с неистовою силою
и клянут при том судьбу свою постылую:
"Подыхай, ты, сука, стерва, посопливее!
Может станет жизнь хоть капельку счастливее..."
Под ногами у меня - Земля.
За плечами у меня - Судьба.
За душою у меня - Любовь.
В моих жилах - Человечья Кровь.
Я родился много лет назад.
Много видели мои глаза.
Моей жизни срок отмерен - век.
Моё имя просто - Человек.
Под ногами у меня - Земля.
За плечами у меня - Судьба.
За душою у меня - Любовь.
В моих жилах - Человечья Кровь.
Я питался, размножался, спал,
создавал, мечтал и разрушал,
ненавидел и любил, страдал,
убивал, рождал и предавал.
Под ногами у меня - Земля.
За плечами у меня - Судьба.
Над душою у меня - Любовь.
В моих жилах - Человечья Кровь.
Я - добро и зло в одном лице,
я - в начале, центре и конце.
В моём сердце - солнце и луна,
в моём теле - Бог и Сатана.
Под ногами у меня - Земля.
За плечами у меня - Судьба.
За душою у меня - Любовь.
В моих жилах - Человечья Кровь.
Сколь ни выпадет меня убить,
я был, есть и вечно буду быть!
Сколь ни суждено мне умереть,
я пою, я пел, я буду петь!
Под ногами у меня - Земля.
За плечами у меня - Судьба.
За душою у меня - Любовь.
В моих жилах - Человечья Кровь.
Я - Дерьмо, экскремент. Я прославлен делами едва ли.
И для жизни людской я наделал проблемы за двух.
Но я - ваше Дерьмо, вы же сами меня создавали,
ваша плоть и ваш дух (неприятный, сказал бы я, дух).
Не чурайтесь меня - я от скверного вас избавляю:
ведь когда бы не я, вы задохлись бы в собственном зле.
Да к тому же собой я насущный ваш хлеб удобряю:
вы питаетесь мной. И меня - больше всех на Земле.
Извергаемый и отвергаемый высшею расой
(у бомжа с президентом - один пищевой механизм),
я с такими, как я, неделимой фекальною массой
поплыву в океан, разлагаясь на новую жизнь.
Каждый день в новой маске - ну кто же потерпит такое!
Я доказывал, требовал, клялся, хитрил, умолял...
А она всё смеялась и, чтобы оставил в покое,
надевала другую, которой я раньше не знал.
Я терпел, сколько мог, то на ум уповал, то на чудо.
Завирал, как хотел, и на совесть давил и на страх.
И до точки дойдя (не могу, не хочу и не буду!),
снять решил с неё силою маски у всех на глазах.
Маски, ветер подняв, словно листья на землю слетали,
хохотали, рыдали, трещали на всех языках,
на лету, изловчившись, мне в душу со смаком плевали
и, прилипнув к губам, целовали до дрожи в зубах.
То, всю мудрость земную вобрав, с тихим шелестом тлели.
То, всю веру небесную взяв, полыхали огнём.
И когда мне под ноги последние клочья слетели,
ничего не осталось...лишь пол и пылинки на нём.
Все сказали: "Вот видишь, какая - сплошное притворство!
А ведь мы говорили! А ты как дурак был влюблён!"
Я молчал и бледнел. Я вдруг понял всё страшно и просто:
не узнав, я её настоящую выкинул вон.
Расталкивая женщин, матерясь,
бежали, не жалея, не стыдясь,
топча, не замечая, по ногам,
по рёбрам, по рукам, по головам...
А я, подняв штанины, по росе
спокойно шёл туда, откуда все.
Рыдая, задыхаясь, падая,
бежали все туда, откуда я.
От страха перекошенные рты.
Забыто всё: и боли, и мечты.
И духу нету поглядеть назад:
там смерть была, там был кромешный ад!
А только я спокойно шёл вперёд:
я знал, какое дело меня ждёт.
Так что же мне теперь, от страха выть?
Я шёл туда, я должен был там быть.
Меня глотали словно в горле ком,
героем обзывали, дураком
и сумасшедшим, а столетний дед
кричал, что я причина всех их бед.
Я сам себе закрыл пути назад.
Мне будет подходяще в самый ад,
а, где спокойно, где торшера тень, -
вот там я задыхался каждый день!
Расталкивая женщин, матерясь,
бежали, не жалея, не стыдясь,
и шёл я: все оттуда, я - туда, -
такая получалась ерунда.
* * *
02 - Пиратская сантиментальная (вариант под гитару)
Нам сказал Атаман наточить тесаки,
зарядить наши верные ружья.
Был зажарен кабан, поделен на куски
(остального - нам было не нужно).
Прошептав как всегда: "Обойди нас беда, -
(трижды плюнув направо при этом) -
да хранит нас всевышний Господь,
да поможет нам Дьявола плоть,
не споткнется нога, и не дрогнет рука с пистолетом!"
Было сердце в крови, и судьба не годна:
Атаман был влюблен безоружно.
Он - молил о любви, о свободе - она
(остального - им было не нужно).
Он в шалаш прошагал, где он пленных держал,
и замолкли все птицы и звери...
Красивых он слов не искал,
а словно в бреду повторял:
"Мари! Марианна! Мария! - и попросту, - Мэри!"
Уходили в набег, как один человек,
молчаливо, угрюмо и дружно.
Было тихо, темно, было всем всё равно
(остального - нам было не нужно).
Зубы сжав, как металл, Атаман наш шагал,
сердце тихо стонало от зуда,
пульсировал нервно висок,
а в ушах всё звучал голосок:
"Уйди! Не люблю! Не могу! Не хочу! Нет, не буду!"
Запылали огни, засверкали клинки,
кости врезались в мышцы натужно.
Мы - рубили в клочки, дрались молча - они
(остального - нам было не нужно).
Хохотал небосклон, стыли крики и стон,
кто-то рвал чьё-то горло зубами.
Атаман был сегодня жесток.
А в ушах все звучал голосок.
Затихали тела под немевшими в крови ногами...
Потухали огни. Мертвецы в тишине
отпускали наверх свои души.
Отдыхали они между крабов на дне
(остального - им было не нужно).
Отдыхал океан. Отдыхал Атаман,
позабыв про жестокие грозы.
Он не думал сейчас ни о чём,
он не знал то, что где-то о нём
кто-то лил свои чистые, нежные, жгучие слезы.
Возвращались как раз в предрассветную рань.
Атаман был спокоен наружно.
Было в каждом из нас больше дюжины ран
(остального - нам было не нужно).
Поднимался рассвет, полумрак-полусвет,
и, как маленький, дождик заплакал,
ложился на море туман...
К Мари подошел Атаман
и в мягких руках свою грешную голову спрятал.
Зашла в мое Сердце, как будто на двор постоялый,
Разулась, разделась, костер, не спросясь, развела,
Колготки сняла, просушила, часок подремала,
Собралась, забыла огонь потушить и ушла.
Оно занималось не сразу: досадуя нервно,
Кляло свою глупость, ждало все каких-то чудес,
Потом напоследок поглубже вздохнуло, наверно,
И вот - запылало насквозь и до самых небес.
Вид Сердца горящего был фантастичен и жуток.
Оно истлевало в мученьях, надежду храня.
Геройски погиб в битве с пламенем верный Рассудок,
Пытавшийся детские чувства спасти от огня.
От дыма день - черным, а ночь от огня - стала белой:
Мог запросто ты на губах поцелуй увидать.
Неделю подряд мое бедное сердце горело,
К концу воскресенья оно начало затухать.
В судилище, наспех собравшемся, скорбном и строгом,
Без фраз и вступлений недолго решали, как быть,
И, всё обсудив, хладнокровно пришли к приговору:
Как высшую меру - навек твое имя забыть.
Сгорело дотла безрассудных желаний жилище.
Накрапывал дождик из розовой мутной крови.
Угли разгребая, бродил я среди пепелища,
Ища головешки сознанья и искры любви.
Мы тонем в идеалах и делах,
корысти, равнодушии и страхе...
А шар земной стоит на Трёх Китах,
которые лежат на Черепахе.
Про них забыли много лет назад...
Под шум толпы, машин, любви и драки
мозолистыми брюхами лежат
Киты на мхом заросшей Черепахе.
Летят на ветер массы сил и слов,
герои рвутся в очередь на плахи...
Трещат хребты и рёбра Трёх Китов,
и гнётся старый панцирь Черепахи.
Прикинул я предельный жизни срок,
нагнав на всех своих соседей страху,
и бросился спасать я Трёх Китов
и старую седую Черепаху.
Добрался я туда, где океан,
сливаясь с небом, плещется во мраке,
и отрубей засыпал Трём Китам,
и сена натаскал для Черепахи.
Ребята, вспоминайте иногда,
что где-то среди холода и мрака
об Землю горбят спины Три Кита,
и натирает панцирь Черепаха.
Не случайно рассвет пламенеет как детская кровь:
В эту ночь в нашем городе зверски убили Любовь.
Дверь открыла она на внезапно раздавшийся стук,
И была сразу схвачена парой безжалостных рук.
Она билась, кусалась, царапалась, звала людей,
Но спокойно все спали в уютной постели своей.
Крепко руки связав, сунув кляп в окровавленный рот,
Ей плевали в лицо и пинали ногами в живот,
Избивали, топтали, пытали огнем и водой,
На груди вырезали ей сердце с вонзенной стрелой,
А потом, на колени поставив под грязный забор,
Завязали глаза и добили в затылок в упор...
Но напрасно рассвет пламенеет как детская кровь:
Ведь никто не заметил, что зверски убита Любовь.
Всё осталось по-прежнему: жизнь и твоя и моя.
И никто и подумать не мог, что убил её - я.
Надоело мне всё: радость встречи и горечь утраты;
перестал отличать ложь от правды, а зло от добра;
беспросветная ночь после страшного злого заката...
Оседлав свою боль, я уехал в себя до утра.
Помню я: где-то там, в глубине моего подсознанья
есть затерянный рай (я там был, только очень давно),
но дорогу туда преграждают мои же созданья -
все, что сделал и нет, мне проехать сейчас суждено.
Пробираясь вперёд через свалки, руины, могилы,
я вошёл в старый город, когда-то покинутый мной:
выживающий сброд, убивающий время и силы,
нищета, наркота, перегар, нечистоты и гной.
На фонарном столбе я распятую женщину видел:
Это Совесть моя. Мухи тучами вились над ней.
Как всегда, сверху вниз (я за это её ненавидел),
мне смотрела в глаза из под выжженных солнцем бровей.
А под старой стеной, окаймлённою жёлтой мочою,
слышен смех был и стон, и безумный таращился глаз:
Это Гордость мою, наступая на горло ногою,
пропускали по кругу несчётное множество раз.
А от площади в нос ветерок доносил запах гари,
обгоревшие кости таскали бомжи и коты,
тошнотворным туманом вокруг хлопья пепла летали -
это всё, что осталось от преданной мною Мечты.
Я устал от всего, как устать может только убийца.
Да ведь каждый из нас хоть раз в жизни кого-то убил!
И из мусорных баков торчали знакомые лица
тех, кого я когда-то безумно и честно любил.
Был потом дикий лес, до верхушек забит буреломом,
и голодная степь, где за каждым пригорком - упырь,
непролазная топь с изнывающим жалобным стоном,
продуваемый всеми ветрами бескрайний пустырь.
Я дошёл до границ, где кончались пространство и время:
впереди была пропасть, а сзади горела заря.
Полуссохшийся труп перед бездной стоял на коленях.
Приглядевшись, я вздрогнул. Я понял, что это был - я!
...Тупо глядя в костёр (он чадил, как и я, еле-еле),
я стоял на коленях, покуда огонь не потух.
И побрёл я назад, спотыкаясь, без мысли и цели,
то ли жив, то ли умер, не зная, что лучше из двух.
Это было в горах, в неприступных каких-то там скалах,
где никто ничего не услышит, зови - не зови,
и никто не подсчитывал в тоннах, процентах и баллах
силу той, неизвестно откуда возникшей Любви.
Она ринулась вниз, как лавина, на вечные скалы,
как в аду зародившийся, силы скопивший циклон,
кровь теряя, она исполинским подранком упала,
молотя по высоким зубцам перебитым крылом.
Ее люди травили (приложится каждый вполсилы!),
а она, матерясь, не желая на грош уступать,
не сдавалась, дралась, не жалея бесценные силы,
и, почувствовав смерть, прилетела сюда умирать.
Она рухнула вниз, полскалы одним махом отрезав.
Многотонный гранит, словно пух, по вершинам летал.
И расплавилось вмиг все вкраплённое в скалы железо,
и стекал вниз по склонам в ущелья кипящий металл.
Она вилась волчком, бесполезные нервы разлапив.
(Никому не нужна озверевшая сила Любви.)
Всё вокруг раскалив, покалечив, согнув и оплавив,
та любовь захлебнулась в густой ярко-черной крови.
И никто не расскажет... Свидетелей вроде бы нету.
Те, кто видел, попрятались в норы свои и - молчок.
Только вот зафиксировал ряд сейсмостанций планеты
очень слабый неясной причины подземный толчок.
Сколько съедено соли и выпито водки напрасно!
Сколь нервов и сил пожжено и затушено зря!
Сколько женщин и бухт навсегда покидали прекрасных
И совсем, где не надо, бросали свои якоря!
Сколько отнято слёз и так щедро раздарено спермы!
Сколько денег и слов шло на ветер, согреть не успев!
Сколько раз был последним, и сколько - хотелось быть первым!
Сколько песен пропето, и сколько - прервём, не допев!
Сколько раз нам судьба, как последняя шлюха, давала!
Сколько раз мы её брали силой, пока сила есть!
Сколько раз было - всё! Сколько раз нам всего - было мало!
Сколько раз ничего не иметь - почитали за честь!
Так течёт наша жизнь, как большая капризная речка:
то вдруг - тихая заводь, а то - громовой водопад,
и горит в вышине то звезда, то чадящая свечка,
и маячит за ней смертный рай и прижизненный ад!