Я иду по Краснодару,
собирая стеклотару.
Подобрав бутылок пару,
улыбаюсь иногда.
А потом хозяйство это
поменяю на монеты
те, в которых счастья нету,
но зато в них есть еда.
В старых стоптанных ботинках
я - то в парках, то на рынках.
А вокруг, как на картинках,
от гламура до рванья.
Прохожу мимо соборов,
мимо оперов и воров.
мимо пьяных разговоров,
мимо мата и вранья.
Очень крупные деньжищи
накопил церковный нищий.
По стране таких вот тыщи:
злы нахальны и тупы.
И про матушку-Россию
мысли носятся плохие:
если нищие такие,
то какие ж в ней попы?
В транспорте пенсионеры
всё галдят, как пионеры.
Каждый преданно и верно
быть за Сталина готов.
Вот один - всё хает нервно.
Он забыл уже, наверно,
что при Сталине бы первым
пострадал от этих слов.
В белокаменных палатах
заседают депутаты.
Ведь у них ума палаты,
да богаты закрома.
Как доспехи и как латы
им статьи, законы, даты,
да надёжные мандаты,
только совести нема.
Казаки повозродились,
и в папахи нарядились.
Реваншировать решились
за прошедшие года.
Но волнуемся все зря мы.
Не исправить им изъяны.
Только слышен голос пьяный:
"За Россию, Господа!"
Драгоценные минутки
не теряют проститутки.
Зарабатывают сутки,
не жалеючи трудов.
И по снегу, и по лужам,
и в жару, и в злую стужу
как положено, обслужат
и бандитов и ментов.
А менты сегодня - что ты...
не менты теперь, а копы.
Их упитанные попы
так и пышат добротой.
Раздобревшие от службы,
как залог вернейшей дружбы
между властью и народом,
сволотой и гопотой.
На семейный быт нанизан
в каждой хате телевизор.
Из него выходит низом
в наши уши задарма:
бред политиков речистых,
демократов-коммунистов,
семь пар чистых, семь - нечистых,
много разного дерьма.
Старички играют в нарды.
Пацанята рвут петарды.
И поют в походах барды
всё про горы и туман...
Но из плеера пацанки
бьют серебряные склянки.
Это чистый голос Янки...
На всеобщей дикой пьянке
он один лишь - не обман.
Нам было темно, нам было душно, нам было холодно.
Было разумно, было жестоко и делово.
И мы не знали, молиться на Йешуа или на Воланда.
Но некто сказал, что молиться не надо ни на кого.
Сколько богов - столько рабов. Нам это надо?
Каждый из нас и тем и другим бывает подчас.
Делай добро и не грузись ни Раем, ни Адом.
Просто живи, просто люби, здесь и сейчас.
Может быть, он просто напомнил нам истину старую.
Только я видел, как вынимал он из сердца слова.
Он рассказал нам всё это с улыбкой и под гитару.
И стали понятны все алгоритмы как дважды два.
Мы обступили его, улыбаясь детскими рожами,
и закричали: "Признайся, ты ангел, или же чёрт?"
А он нам ответил: "Я просто пою. А зовут - Серёжею.
Вы - теперь любите, вас - тоже любят. Что ж вам ещё?
Пусть на вопросы мои теперь каждый из вас ответит.
Каждый по-своему. Истины нет в мире одной".
И он не взлетел, а вошёл в трамвай и купил билетик,
пряча в кармане ненужный кармический проездной.
И он не взлетел, а вошёл в трамвай и купил билетик,
тщательно пряча в карман свой кармический проездной.
Под дребезжанье битого рояля
в корчме с названьем "Благодать Христа"
хлестали мы сивуху из грааля
с одним матёрым рыцарем креста.
- Послушай, расскажу тебе, как было.
А было всё не так, как в букварях.
Бесчинствовало рыцарское быдло
в десятки тысяч неумытых рях.
Нас волновали золото и бабы,
нехитрых удовольствий скудный ряд.
Мы жгли евреев, негров и арабов,
насилуя и грабя всех подряд.
Но меч тяжёл... Эх, нам бы ваши МИГи...
Зверели мы от взгляда умных глаз
и злей всего уничтожали книги!
Интеллигенты... Ишь... Умнее нас...
Ну а потом мы подались в монахи.
Коль нет войны, ищи внутри врагов.
Мы виселицы строили и плахи,
сжигая на кострах еретиков.
В семнадцатом дождались мы расплаты.
Девиз был всем понятный и простой.
Мы вновь надели кожаные латы
и шлем с пятиконечною звездой.
Сверкая чернью маузерной стали,
уничтожали души и умы.
Вы думали, что это делал Сталин?
Зови, как хочешь. Это были мы!
В Германии ведь тоже мЫ резвились
Хоть вывеска другая - суть одна!
Повсюду, где бы мы ни появились,
лизала пятки каждая страна.
Сейчас у нас иные интересы.
Вы думали всё поделить без нас??
Мы оседлали "лексусы" и "мерсы".
Мы снова правящий жующий класс!
Мы отсекаем совести коросту,
ум, честь, добро и прочие места.
По сути, мы всё те же крестоносцы,
и нет на нас по-прежнему креста.
В кабаке все уржались до колик.
Окружённый оскалом клыков
до бесстрашья нажравшийся Кролик
материл приблатнённых волков.
Но когда смерть в затылок дышала,
вдруг Удав, что в разборках был ас,
выполз из темноты вип-подвала
и от гибели Кролика спас.
Хотя судьбы у них были разные,
но нашлось много родственных тем.
Оба были с детдома, отказные.
Жертвы разных гуманных систем.
Автостопом проехав пол-Азии,
испытал змей и зону и плен.
Кролик рос хулиганом-проказником
и когда-то играл в КВН.
Так возникло реалити-шоу.
Видеть гадость народ привыкал.
Удав друга глотал, не разжёвывал.
А за сценой потом извлекал.
Шантрапа и семейные пары
посещали по несколько раз.
Даже дети и бабушки старые
смаковали трагический фарс.
Кролик бегал афиши развешивал.
Ведь Удав был в коммерции слаб.
Популярность у них стала бешеной.
Было вдоволь и бабок и баб.
И хоть каждый с различным был норовом,
разный ритм у глаз и сердец,
деньги - поровну, девки - поровну,
водка - поровну... И гамбец!
Но однажды, излишне расслабившись,
спазматический сделав зевок,
поперхнувшись, икнув и закашлявшись,
вызвать рвоту Удав наш не смог.
Дрожь пробрала от жала до копчика.
Чтоб унять хряпнув граммов полста,
долго в глотке копался он кончиком
онемевшего сразу хвоста.
Семь часов друга он переваривал.
Волком выл и прощенья просил.
Даже брюхо пытался-распарывал...
Не хватило ни духа, ни сил.
Ну а Кролик сначала ворочался,
говорил, что не держит обид.
А когда воздух в лёгких закончился,
не сдержавшись, заплакал навзрыд.
Нахлестался змей до полусмерти,
алкоголем как Богом храним.
Несварившийся клок серой шерсти
под морковкою похоронил.
Вот такое бывает на свете.
Трудно, братцы, себя потерять.
Напечатали в жёлтой газете
то, что я не хочу повторять.
Сестрица Алёнушка
плачет о братике Ванечке.
Плещется в донышко
водка в гранёном стаканчике.
Кормила-растила
с самого детства без мамы.
Он же, скотина,
словно козлёнок, упрямый.
А поначалу
добрый и умный был очень он.
И защищал её
от алкоголика отчима.
Сказки читали
вместе с сестрёнкой хорошею.
вместе с братишкой любимым.
Думала, знала ли,
что станет вором и наркошею.
что станет вором и дебилом.
Тихий, без норова,
пинки получал от проказников.
Стал поворовывать
вещи у одноклассников.
Матом стонал как зверь,
выхлестав одеколон её.
Носит она теперь
ему передачи в колонию.
Бросила техникум
ради любимого братика.
По понедельникам
крутит с уродом богатеньким.
А в среду - к начальничку,
кто в зоне за чёрта ли, Бога ли.
Только чтоб Ванечку
охрана и зэки не трогали.
А для отдушины
дружит с художником Борькою.
Миру не нужен он,
пьёт в одиночестве горькую.
Стены портретами
изрисовал эротичными.
Ленка омлетами
кормит его горемычного.
Солнца кусочек вниз.
Но на лету не напиться.
Пьют по глоточку из
козьего жизни копытца.
Курят в обнимочку
голыми на подоконничке.
Горю - любимчики.
Жизни беспутной - любовнички.
А Ленка крутится.
Жить-то по-прежнему хочется.
Днём - как натурщица,
в ночь - сторож, а утром - уборщица.
Но в воскресение,
как мыла Алёнушка лестницу,
пришло сообщение,
что братец на зоне повесился.
После психушки
полезли сюрприз за сюрпризом.
Борька-тихушник
себя траванул антифризом.
На Ленкиной шее
жил он не более года.
Только мошенникам
квартиру Алёнкину продал.
Сестрица Алёнушка
живёт теперь в грязном подвальчике.
Обходят сторонушкой
Алёнку приличные мальчики.
А жизнь продолжается,
глупая и некрасивая.
Ленка оправится...
Ленка хорошая... сильная.
Светит незнакомая звезда...
Я попал, похоже, не туда.
Та звезда от лени не умрёт.
Как всегда упрямо прёт вперёд.
Тянет за рукав куда-то ввысь.
И нельзя мерзавке крикнуть "брысь".
Как прикосновение узды
неприятны ласки той звезды.
Светит она всюду и везде.
Я не нужен правильной звезде...
Я болею много лет подряд
лампочкой обычной в сорок ватт.
Той, что не в какой-нибудь дали,
а в извёстке, мухах и пыли.
Сзади - туалет, вокруг - базар.
Сбоку - мат, а в морду - перегар.
Рядом кровь, а дальше - злость и страх.
И любовь в запёкшихся губах.
Пьёт она портвейн, шмалит траву.
Я ей верю. Для неё живу.
Кто считает, что она грязна,
тот не понимает ни хрена.
Жёлт и тускл свет её на вид.
Но, пока хватает сил, горит,
освещая грязь и мусор... Но,
станет без неё совсем темно.
Ведь вернее всех небесных стерв
чуткий вЫвольфрамованный нерв.
Вакуумом давится, дыша,
хрупкая стеклянная душа.
Повторяю от и до зари:
ты гори... гори... гори... гори...
Светит незнакомая звезда...
Я попал, похоже, не туда.
Та звезда от лени не умрёт.
Как всегда упрямо прёт вперёд.
Тянет за рукав куда-то ввысь.
И нельзя мерзавке крикнуть "брысь".
Как прикосновение узды
неприятны ласки той звезды.
Светит она всюду и везде.
Я не нужен правильной звезде...
Я болею много лет подряд
лампочкой обычной в сорок ватт.
Той, что не в какой-нибудь дали,
а в извёстке, мухах и пыли.
Сзади - туалет, вокруг - базар.
Сбоку - мат, а в морду - перегар.
Рядом кровь, а дальше - злость и страх.
И любовь в запёкшихся губах.
Пьёт она портвейн, шмалит траву.
Я ей верю. Для неё живу.
Кто считает, что она грязна,
тот не понимает ни хрена.
Жёлт и тускл свет её на вид.
Но, пока хватает сил, горит,
освещая грязь и мусор... Но,
станет без неё совсем темно.
Ведь вернее всех небесных стерв
чуткий вЫвольфрамованный нерв.
Вакуумом давится, дыша,
хрупкая стеклянная душа.
Повторяю от и до зари:
ты гори... гори... гори... гори...
Знать бы, кто её изрёк,
где она прописана...
В муках, под бубнёж и трёп
погибала истина.
Правил праведной каймой
жёстко опоясана.
Каждый понимал её
лучше, чем она сама.
Говорили горячо,
каркали как вороны,
потным каменным плечом,
оттесняя в стороны.
Потрясали стариной,
обличая мнимую.
Брызгали в лицо слюной
за неё родимую.
Все заветы претворить
завещали гордо.
Требовали говорить,
наступив на горло.
Замелькали кулачки
и ладошки с "факами",
раздирая на клочки
аргументы с фактами.
Каждый плюнул, каждый пнул.
Пользуй, пока живы!
Каждый на себя тянул
разрывая жилы.
Интеллектуальный бог,
благостный и чинный,
тыкал истине под бок
ножик перочинный.
А под ржачку и галдёж
весело и бодро
золотая молодёжь
отбивала рёбра.
Креативный графоман,
что к искусству ластится,
тихо, сволочь, подливал
в огонёчек маслица.
За всю правду разочлись.
Даже в горле сохнет
Замолчали, разошлись.
Мол, сама подохнет!
Он мрачен был, не реагировал на шутки.
Ни на одном из наших праздников он не был.
Всех положительных шокировал он жутко
из-за того, что не хотел в седьмое небо.
Пока готовили мы груз и снаряженье,
он всё бродил, скучал, весельем утомлённый.
И процедил инструктор с горьким сожаленьем:
"А знаешь, парень, ты - какой-то приземлённый".
В седьмое небо лезть мы все готовы были.
Но вот когда его с собой позвали снова,
смущённо улыбнулся и расправил крылья.
"Простите, братцы, я ведь прилетел - с восьмого.
Там, чтоб уметь летать сдавать не надо тестов.
Там мы стучим сердцами громко и понятно.
Там, на восьмом, у райских песен - нету текстов.
Там всё давным-давно душой без слов понятно.
Чтобы лететь туда, не надо снаряженья.
Оно живёт внутри у каждого, кто верит.
И процедил инструктор с горьким сожаленьем:
"Весьма похоже, этот парень просто бредит.
Пусть отправляется скорей к себе домой он
и не смущает наши души этим адом!
Другое дело - всем привычное - седьмое...
Мы все бывали там. И выше нам - не надо!"
Сдирая в кровь перепонки
и бородавки с рук,
как облачка зелёнки,
лягушки летят на Юг.
Им трудно лететь бескрылым,
природе всей вопреки.
Но вышли лягушки рылом
и пятками из реки!
А, выйдя, рванули к звёздам.
И их тормозить - не сметь!
Кто ЧЕСТНО умеет ползать,
тот СМОЖЕТ потом взлететь!
А птицам - летать привычно.
Для них это - как всегда.
И квакает кодла птичья,
и хрюкает иногда.
И гадит на тех, кто ниже,
кто быть не как все посмел,
кто задниц другим не лижет -
хватает достойней дел.
И кто, истекая потом,
шлёпает в облаках.
Такая вот есть работа:
мучить себя в веках...
Вознаграждены потуги!
Здесь даже слоны - свои!
Лягушки поют на Юге
похлеще, чем соловьи.
Сдаваться - пока что рано,
расслабиться - самый срок.
И вот зарастают раны.
Под кожей растёт жирок.
Лягушки вошли в легенды!
Лягушек внесли в скрижаль!
Лягушки - почти что брэнды.
Лягушек - почти что жаль...
Злорадствует клан пернатых:
что, жабы, кишка тонка?
Не светит порхать в парнасах
лягушечьим ДНК.
А крыть-то и, правда, нечем.
У каждой лягушки - дом.
Едим да икорку мечем.
Поётся уже с трудом...
И чтоб не угробить веру
и не провонять душком,
их дети... махнут - на Север!
И захотят - пешком!!!
Развели его на хату
и обули всю семью.
Ну, куда теперь солдату,
недобитому в бою.
Вышел парень в чисто поле,
перекрёсток всех времён,
и завёл о вечной доле
под бессмертный самогон,
всех на свете посылая
в нехорошие места,
пропадая, пропадая
без звезды и без креста...
"Вы чего не поделили?
В райских кущах тёплых мест?
Всю дорогу вместе были
красная звезда и крест!
От войны до недороду,
от жлобов до гопоты
гнали опиум народу
коммунисты да попы.
Отпочковываться рады,
примыкая к тем и тем,
наплодились демократы,
оборзевшие совсем.
А чтоб щуки не жирели,
не дремали караси,
черносотенные звери
маршируют по Руси.
Братцы, я не балагурю.
Чувствую себя дерьмом.
Честных пастырей и гуру
извели в тридцать седьмом.
А кому нужна свобода,
наши правила просты:
в лагеря - врагов народа,
правдолюбцев - на кресты.
Хоть Высоцкий будь, хоть Пушкин,
если на язык востёр,
кто умнее - тех в психушки,
кто смелее - на костёр.
Родила Мария двойню,
выколов глаза врачу.
Я всё видел, я всё помню,
понимаю и молчу.
Недокормленных детишек,
недоласканных невест,
недовысказанных книжек,
и недогоревший крест.
Я пошёл по бездорожью
вопреки всем дуракам,
к коммунизма царству Божью
как шалава по рукам,
от варягов до монголов,
от Ивана до Петра,
от футбола до нацболов
и от смерти до утра.
Не суди меня, Прасковья.
Пол-Европы, как дурак,
сквозь костры средневековья
прямо в сталинский ГУЛАГ.
Разрешённый алкоголец.
Запрещённый героин.
Я крещённый комсомолец,
и безбожный христьянин.
Денег нету, счастья нету,
нету волка и коня.
И никто по Интернету
не заплачет без меня.
Не рабы мы и не бары.
Нам бы совесть да уют...
Нам остались только барды,
да и то - не то поют.
Сила есть - не надо воли,
чтоб перешагнуть порог.
Нам осталось только поле,
три рубля и русский рок.
Ирокезы томагавком
очиняют карандаш.
На религию загавкал -
завтра родину продашь!
А звезда - гляди - на сцене!
Под фанеру щерит рот.
И собакою на сене
не поёт и не даёт.
До хрена у ней концертов.
Политический момент.
Ведь по леву руку - церковь,
а по праву - президент.
Ну а нам - кровать, оконце,
чтоб дожить и помереть.
Дайте лестницу на солнце,
чтобы ближе посмотреть!
Дайте лестницу на солнце,
чтоб залезть и посмотреть!
Жили-были, баб любили.
Аты-баты, неспроста.
Мы в квартире, как в могиле,
без звезды и без креста...
Домой возвращаясь из пьяного рая,
Частично - прощаясь, частично - играя,
Слегка - заносясь, в небо нос задирая,
Немного - бесясь и чуть-чуть - привирая,
Стремясь протрезветь, и стараясь согреться,
Скакало по улице пьяное Сердце...
Давно погасили - и звёзды, и лампы.
Пора - положить бы... уже - пополам бы...
Но Сердце - живое - не может не биться.
И - билось оно в равнодушные лица,
Стараясь с гитарного ритма не сбиться,
Стуча в рикошет по асфальту столицы.
Скача через кучки накачанной скуки,
Сшибая макушкой шипящие звуки,
Горланя и требуя солнце на бис,
Внушая всем встречным, что всё - зашибись,
Промокшую рвань пьяных нот подбирая,
Пригодное в равной - для ада, и рая.
Но Сердце - болело, дрожало, терпело,
Ведь Сердце жалело, всё то, что не спело.
Измучено тело, растрачена сила
На всё, чего не было, и - то, что было.
Всё видно в упор, как в прицел, но зато -
То кто-то - не тот... или что-то - не то...
А мысли размякли, а мысли раскисли...
Казалось - какие у Сердца там мысли!
Домой бы, и к маме, чтоб не было хуже...
Не видно ни зги - ни внутри, ни снаружи...
А ветер кружит и с башкою не дружит...
Споткнувшись о камешек, шлёпнулось в лужи.
Поднявшись с земли под гримасы прохожих,
С фингалом под глазом и грязью на роже,
Всё щурится тщетно трезвеющим взглядом:
Мол, на фиг - так на фиг, а надо - так надо!...
И ищет, как ищут примет и значков,
До боли знакомые блики зрачков.
Но сразу - зеваки, и сразу - фанаты,
По разу - записывать координаты...
Заразы - менты, журналюги, тусовка...
Ни разу - кенты и подруги, рисовка...
Запутались мысли, смешались картины...
Улыбки - рисованны, взоры - картинны...
И взгляд разделился на две половины:
Да хрен с ним, пусть - хари, но лишь бы - не спины.
И Сердце - плясало, и Сердце - кривлялось,
И Сердце - своим и чужим улыбалось.
И зрители ржали - обидно, довольно.
И было за Сердце - и стыдно, и больно...
И тут на заплёванный крестик дорог
Шагнул с неба Бог... Ну - обычнейший Бог.
Он сердце, подняв, посадил на ладошку,
Погладил, как гладят обычную кошку,
Платком-рукавом вытер слёзы и нос
И тихо по улице дальше понёс.
И Сердце - согрелось в ладонях у Бога,
Оттаяв - распелось, разнежась немного.
Оно спело Богу про всё, что хотелось,
Про то, что не сбылось, а также не смелось,
О том, что мечталось, к чему-то стремилось,
За то, что не сталось, и вдребезг разбилось.
А Бог, соглашаясь, кивал головою,
Слегка улыбаясь печалью живою,
Всё зная - как надо, и всё - понимая,
Спокойный - для ада, далёкий - от рая,
С собой пронося сквозь бессветную ночь
Свою захмелевшую блудную дочь.
И ласковым пьяным стихом лопоча,
О чём-то невнятном счастливо шепча,
Свернувшись слонёнком в ушах-лопухах,
Уснуло ребёнком на сильных руках...
Чумазое, голое, хрипло-простое,
Пропащее, грешное... в общем - святое...
На скотном дворе, на обычном скотном дворе,
это неважно, в колхозе или у фермеров,
кормили свиней помоями на заре
с целью заветной - достичь желательных центнеров.
Но как-то один молодой непокорный свин
хрюкнул смело, мол, братцы, едим помои мы!
Живём как в хлеву и по уши в навозе спим!
Я так не хочу! Так давайте же жить по-своему!
Что тут началось, хрюканьем не передать...
Матёрые свиньи рычали: "Подумаешь, тошно им!...
Мы семьдесят лет приучались помои жрать!
А ты, сопляк, замахнулся на наше прошлое!"
И свиньи проснулись. Копытом топча навоз,
визжали друг другу: "Убьём того, кто не с нами!"
И опрокинули старенький сена воз.
И водрузили над хлевом свиное знамя.
Победа! И свиньям сменили ассортимент.
В каждом хлеву телевизор свиней баюкает.
И выступает пред свиньями президент,
ради свиней на свином языке им хрюкая.
Но ума и души не прибавилось, как ни корми.
Толще сало, пышней навоз, да сочней отрыжки.
Ведь свиньи уже никогда не будут людьми,
пока поросята не станут читать книжки.
Ведь взрослые свиньи уже не будут людьми,
пока поросята не станут читать книжки.