Мы помним лошадиной кожи запах.
Мы помним свежий ветер дальних стран.
Мы первыми пришли на Дикий Запад.
Мы первыми шагнули на экран.
Мы были парусами у Колумба.
Неуловимый Джо был в нас убит.
Теперь - мы видим бар ночного клуба.
И слабонервных женщин целлюллит.
Ни пот, ни грязь нам не претят нисколько.
Знакомы нам все тёмные дела.
Мы помним тяжесть кобуры от кольта
и грубый скрип потёртого седла.
Нас протирали негры и ковбои.
Нас хиппи не снимали никогда.
Теперь мы проститутки от плэйбоя,
герои шоумэнского труда.
Теперь мы клоны-клоуны рекламы.
Гламуром нас калечит фотошоп.
Собой мы кормим шмоточные кланы
и ублажаем мягкость чьих-то... поп.
Разряжены как крашеная клумба
на празднике попсового быдла.
А были парусами парусами Колумба...
И помним скрип потёртого седла...
Мы слышим шелест парусов Колумба
и грубый скрип потёртого седла!
Ах, Герда, ты любишь Кая
с рождения и до смерти.
А я всё бешусь, икая.
"Не верьте! - кричу, - Не верьте!"
Я Тролль. Меня знает каждый.
Ведь я разбил злое зеркало.
Увидел тебя однажды,
и крыша моя поехала.
Ах, Герда, ты мчишься через...
Века за тобою гонятся.
Но встретила ты в пещере
Маленькую Разбойницу.
Ты ей улыбалась смело
под дулами пистолетов.
А свита её не смела
даже мечтать об этом.
Грузила ей, как хотела,
про Кая опять и снова.
А та - лишь в глаза смотрела,
не произнося ни слова.
Гертруда, ты героиня...
Натура твоя такая.
Но, дура, как ты наивна,
спасая чистюлю Кая.
А Кай, когда стали рядом,
разбойников выдал страже.
А робкий твой стон "не надо..."
уже не услышал даже.
Не произнеся ни звука,
взошла на костёр, как водится.
Какая ж ты, Герда, сука...
Предала свою разбойницу.
У Герды пять милых дочек.
А Кай - всё по барам, да бабам...
Ты плачешь тихонько ночью,
себя убеждая - "надо!"
А та, что и смерти выше,
из зеркала глядя в полночь,
жалеет тебя (ты слышишь?),
что любишь такую сволочь.
Все дочки давно уж замужем
за собственными КаЯми.
Богаты они. И даже
кукует одна в Майями.
Ты куришь на кухне нервно.
В свои сорок два - покойница.
Зачем ты предала, Герда,
Маленькую Разбойницу?
День начинается. Пробки в мозгах и на улицах.
Люди загружены кучей ненужных забот.
Лица угрюмы, друг другу заранее хмурятся.
Жизнь убегает, а время отставших не ждёт.
В мире реальном, на много кусочков расколотом
души болеют. А души болеть не должны.
Нам наплевать на всё то, что вам кажется золотом.
В нашей Вселенной - оно не имеет цены.
Зло и добро не всегда разделить получается.
Это не сделаешь силой расчёта ума.
Самое гадкое - если сердца разлучаются.
Рушатся судьбы, а это страшней, чем дома.
Нас не обманешь словами о вечности-бренности.
Счастье - реально. И мы в это верим всерьёз.
Ну, на фига нам все ваши условные ценности,
если мы можем рукой дотянуться до звёзд.
Мы не поверим придуманным взрослыми правилам.
Жить по примерам, пусть даже хорошим, нельзя.
Мы понимаем, что мир очень сложно исправить нам.
Можно согреть тех, кто рядом, и это друзья.
Мы ведь не спорим с судьбой, мы её - сами делаем.
И никогда нам послушными жизни не стать.
Мы молодые, красивые, гордые, смелые!
Нас невозможно купить, ну а значит - предать.
2010
В доме притихли мыши...
Льнёт тишина к рукам...
Кошка идёт по крыше
Словно по облакам...
Всласть от души зевает,
Ловит лениво моль...
Золотом отливает
Шерсти нежнейшей смоль.
Если её не мучить,
Кошка не закричит.
Плохо когда - мяучет.
А хорошо - урчит.
Ну а когда, как плошка,
Кругло Луна встаёт,
Кошку тогда не трожь-ка!
Кошка тогда - поёт!..
В храме и на помойке
С кисточек до хвоста
Кошка всегда спокойна,
Кошка всегда чиста...
Может, прервав зевоту,
Прыгнуть, достав до звёзд!..
А посмотреть - всего-то:
Лапы, усы да хвост...
Мягко, бесшумно, тая,
Лапки перед собой,
Пристально, не мигая,
Смотрит на нас с тобой.
Мол: "Полюби такою!
Боязно ли, слабо ль?
Я о ладонь щекою
С сердца снимаю боль...
Ты потерпи немножко
Зверя во всей красе.
Всё-таки я ведь Кошка,
Я ж не могу как все...
Мне не нужна обложка...
И не нужны слова...
Кошка ведь это Кошка,
Кошка всегда права.
Жизнь из ладоней Бога
Вылакаю до дна!
Кто сказал, кошек много?
Кошка - она одна..."
...Каждую душу слыша,
Пряча свою в усах,
Кошка сидит на крыше
Будто на небесах...
В шутку ли, понарошку,
(К чёрту любой предлог!)
Не обижайте Кошку!
Не обижайте Кошку!!
Не обижайте Кошку!!!
...Скажет спасибо Бог.
Движение в движенье, слово в слово -
я каждой ночью вижу этот бред.
Я продолженья жду опять и снова.
И для меня альтернативы нет.
Я в пушку загоняю два жакана,
беру свой меч (я всех видал в гробу!)
и, оседлав гнедого таракана,
иду за жабры брать свою судьбу.
Мне рукоплещут гоблины и гномы.
Жена и дети виснут на плечах.
Я притворяюсь, будто незнакомы,
и путаюсь в напутственных речах.
За мной отряды рыжих непокорных,
которых лишь сам чёрт сумел запрячь.
Навстречу прут ряды отборных чёрных
американских жирных кукарач.
Они родились в штате Алабама
для пьянок, для веселья и для драк.
Они чернее чем Барак Абама.
А я вот рыжий как Иван-дурак.
Мы как единый исполинский робот.
Над нами мухи носятся ревмя.
Мы издаём тысячелапый топот,
хитиновыми латами гремя.
Вот сшиблись мы забралами в забрала.
Грозит благоразумие бедой.
Смерть снова рядом чью-то жизнь забрала.
Но с нами Бог, усатый и гнедой.
Он как вожжами дёргает усами,
встаёт над этой свалкой на дыбы.
Он врёт нам. Мы об этом знаем сами.
И от сомнений трескаются лбы.
Закончилось всё просто и не ново:
переступив безумия черту,
от санитаров спрятал я гнедого
в своём от злости пересохшем рту.
В дурдоме нету места мне для стартов.
И плачет на свиданиях жена:
"Не пел бы ты, Андрюша, этих бардов,
не то опять, родной, сойдёшь с ума".
Движение в движенье, слово в слово -
я каждой ночью вижу этот бред.
Я продолженья жду опять и снова.
И для меня альтернативы нет.
Хоть выздоровел я уж больше года
(на шее галстук - крепче, чем аркан),
подмигивает мне из-под комода
мой верный рыжеусый таракан.
Я старый фонарщик. Я с правдой на "ты".
Я ночи встречаю бессонно.
Я в лампах включаю огонь доброты
по Диккенсу и Андерсону.
Но в мире ничто нам не дарится зря.
Мой маленький друг, с правдой не шали.
Я видел, день ли, ночь, или заря,
на этих вот на самых фонарях
люди людей вешали.
Сосед мой, священник купил пистолет.
Слова его мутны и гадки.
А я, подняв камень, на старости лет
по лампочкам бью из рогатки.
Но в мире ничто не уходит вовне.
Что сделал - не сделал - всё стыдно.
Ведь вешать-то не стали меньше, нет,
а в темноте повешенных тех мне
просто не стало видно.
Мне верили люди при всех королях.
И верят сейчас, как ни странно.
Неужто не видно, как на фонарях
качается голая правда.
Так встань же пораньше, мой маленький друг,
оставь барабан и послушай,
как шепчутся, вися на фонарях
о том, что жизнь растрачена вся зря
наши трусливые души.
Под крик "На коня! По одной! Наливай!"
ушёл от тебя твой последний трамвай.
И пиво вдогонку "Ну, выпей же! На!"
В обнимку девчонку. А дома - жена.
А утром - похмелье. А утром - вина.
А в мыслях - скорее хлебнуть бы вина.
И водки стаканчик от бабки как дар.
И жвачку в карманчик, чтоб скрыть перегар.
Но всем уже видно, скрывай - не скрывай.
Уходит (обидно) последний трамвай.
Джин-тоник вдогонку, наутро - другой.
И ты уже год не владеешь собой.
Просветы всё реже. Потеешь и ждёшь.
Ломает, корежит, пока ты не пьёшь.
Глоток облегченья как сладкая ложь.
И ужас, что завтра по новой начнёшь.
А жизнь так страшна, а глотнёшь - хороша.
Уходит жена. вслед за нею - душа.
И дети глазёшками смотрят, как ты
нетвёрдо идёшь вдоль последней черты.
Но трубы горят, и мосты сожжены.
И ты даже рад, что нет рядом жены.
Что прятать не надо портвейн по утрам,
по праздникам с матом бродить по дворам.
Свалился... Ну, что ж... Это так... Ничего...
Приветствует бомж тебя как своего.
Под хрип алкашей "Ну, быстрей наливай!"
уходит надежды последний трамвай.
И тошно до воя. А пальцы дрожат.
Пустой головою к асфальту прижат.
Все дни как один. И слились вечера.
И напрочь не вспомнить, что было вчера.
Куски выпадают из жизни твоей.
Мозги забывают, как звали детей.
И ты исчезаешь. И выхода нет.
И не различаешь реальность и бред.
И вот ты почти за последней чертой.
Но сзади вдруг тихо окликнут: "Постой".
И голос любви как последний трамвай:
"Ты можешь. Ты хочешь! Ты веришь!! Вставай!!!"
Вот в заброшенный карьер
возле самых гор
выезжал на БТР
казаков дозор.
И как сотню лет назад
прадед на коне,
напрягал мозги казак,
сидя на броне.
Что такое Родина?
Раньше вот - был страх...
А теперь - пародия!
Каша в головах.
Нацепили кантиков!
Прям как дембеля!
Это всё - романтика.
Казаку - земля.
Нет земли. И дома нет.
Лишь в солдаты путь ему.
Но на всё готов ответ
у попа да Путина.
Только есть другой ответ,
хрень элементарная:
прапор - продал пистолет,
генералы - армию.
Тот ответ известен всем,
по народу бродит он:
прапор - продал АКМ,
а министры - Родину.
Ни коня, ни шашки нет.
Нету ничего!
Лишь девчонка в Пашковке
ночью ждёт его.
Она курит как казак.
В горле - мат да смех.
И ваще - она коза!
Только лучше всех.
И за эту дивчину,
что совсем не мёд,
и себе, и ближнему
он башку свернёт.
А из плеера рекой
заливает бард:
"Чисто поле... Конь лихой..."
Помолчал бы, гад.
"Востра сабля... Конь лихой..."
Да заткнись ты, гад!
Раскинув карты на года
и километры,
уходят барды навсегда,
уходят мэтры.
Под их цитатный камертон,
судьбу проветрив,
я нынче, братцы, не о том,
я не про мэтров.
Они уходят на покой
походкой мерной,
утешась славою людской,
пускай посмертной.
А я про тех, кого страшит,
не манит, Раем.
Кого мы не услышим и...
и не узнаем.
Кто как посланье не возник
на смерть поэта.
Кому достался только ник
от Интернета.
Своими душами времён
пополнив списки,
уходят: кто - приговорён,
кто - по-английски.
Убитый вечности лучом,
упавшим с крыши,
выходит Саша Башлачёв,
окно раскрывши.
От всех обломов и подлян,
судьбу разиня,
заходит Дягилева Яна
в речку Иню.
И от подгузников и клизм
(куда ей деться!)
нисходит Настя в бездну-жизнь
с вершины детства.
А кто-то жив, здоров, не пьёт,
плюёт на возраст.
Но никогда уж не споёт.
А просто - поздно.
Раскинув карты на года
и километры,
уходят барды навсегда,
уходят мэтры.
Кто вверх упрямо не пошёл,
тем вниз дорога.
А мэтрам что... Им хорошо.
Они - у Бога.
Мы - жестокие тени. Что вышло за норму, то - наше.
Музы, ангелы, нимфы - беспомощно глазом косят.
Мы - отстрельщики гениев. На деловом патронташе
золотистые нимбы, как скальпы индейцев висят.
Раскалённые вилы - чтоб бард не успел приземлиться
до тех пор, пока Богом не вылечен творческий нерв,
пока славой и силой не тронуты светлые лица,
и творить ещё могут мадонн из обычнейших стерв.
Но на счёт - каждый вдох. Слишком мало их в небе летает.
Всякой швали - полно. Так и сыпется сверху как снег!
Видно, старенький Бог по талонам их нам выделяет,
занося в каталог сразу "улицу, город и век".
Мы их бьём, как котят, но намучились с ними без меры.
Светят, гады, как прежде, сколь водкою их не трави,
и никак не хотят погибать от отсутствия веры,
от избытка надежды и от недостатка любви.
А когда всех додушим и плату пойдём забирать мы,
нам вдруг станет хреново - под всех колокольчиков звон...
То их грешные души бессмертной невидимой ратью
возродятся по новой в младенцах тех самых мадонн.
...
Много лет мы на пенсии. Стёрлось "чужое" и "наше".
Раздобревшие волки в леса по привычке косят.
В небе - пусто! Нет гениев! Гений калымит и пашет.
В гаражах и на дачах забытые нимбы висят.
Каждый признанный "гений" за деньги старательно пашет.
В гаражах и на дачах ненужные нимбы висят.
Дождь моросит весь день.
И на душе тоска.
Долгой разлуки тень
прячется у виска.
Что же ты смотришь вниз?
Ну, посмотри в глаза!
Это проходит жизнь.
Это вернуть нельзя.
И не помочь ничем.
Лишь бесконечно жаль.
Боже, скажи, зачем
к людям пришла печаль?
Мы у добра в долгу.
Ты его спрячь для нас
в чёрточках детских губ,
в искорках детских глаз.
Дай же мне руку, брат!
Руку мне дай, сестра!
Полон утрат и трат,
путь свой начнём с утра.
Ты всех друзей прости,
мир предложи врагам.
Сходятся все пути,
те, что приводят в храм.
Сходятся все пути,
что приведут нас в храм.
Я обыскал весь Интернет.
И стало страшно.
На белом свете рыжих нет.
Всё перекрашено.
Блондинок, кстати, тоже нет.
Всё обесцвечено.
И русых старше семи лет
мной не замечено.
И русых старше семи лет
мной не замечено.
Нет тонких, чутких, страстных губ.
Одна помада.
Нет голоса, что жив и груб.
Нет, и не надо.
И взгляда нет. Есть только тушь,
тона и тени.
Нет лиц. А значит, нет и душ.
А также - мнений.
Нет лиц. А значит, нет и душ.
А также - мнений.
И тела нет. Есть гель да крем,
фасон да стрижка.
И нет любви... Вообще... Совсем.
Быт да интрижка.
Размер - не вместится в трельяж.
А смысл - уменьшен.
Есть имидж, стиль и макияж...
Но нету женщин.
Есть имидж, стиль и макияж...
Но нету женщин.
Нас опаляет дыхание дня скоротечного,
старят до срока работа и телеэкран.
Все мы желаем разумного, доброго вечного,
но как всегда получается фальшь и обман.
Мы по инструкции вещи творим несуразные,
всласть издеваясь над логикой и над судьбой.
Так получилось, что мы до похожести разные,
и остаёмся по жизни до смерти мы только самими собой.
Ангелов-демонов, люди, прошу вас не слушаться.
Каждый своей служит правде, используя нас.
Кто приглашает нас к звёздам, кто водки накушаться.
Но я живу, как мне хочется, здесь и сейчас.
Ведь накопить не удастся на счастье шабашками.
Нам от цены настоящей заплатят на треть.
Что нам до звёзд! Звёзды жгутся у нас под рубашками.
Малой энергии искорок этих нам хватит друг друга согреть.
Занося над крыльцом незнакомым уставшую ногу,
сдёрни шапку с башки, лишь мозги под башкою не трогай.
Я, в чужой монастырь заходя, охладиться ль, погреться,
оставлял у порога своё неуёмное сердце.
Первый раз положил я его слишком близко к порогу.
Об него обтирали входящие левую ногу.
И, когда примостил, возвратившись, я сердце обратно,
чистоту своих чувств потеряло оно безвозвратно.
На другой раз оставил его за железною дверью.
И простуженный хрящ вместо сердца имею теперь я.
Отморозило сердце нос, щёки и чуткие уши,
и замедлило пульс, стало биться и тише, и глуше.
В третий раз прислонил я его, не подумав, к камину,
чтобы пламя погрело прямую упрямую спину.
Но расплавилось сердце от невыносимого пекла.
Чёрной коркой нагара покрылось оно и поблекло.
Стал я вешать его на крючок, проржавевший и тонкий,
проколов ему дырку, намазав поспешно зелёнкой.
Загноилась, запрела червивая рваная рана.
Было поздно лечить её, а оперировать - рано.
Опасаясь, повесил его я на прочную нитку.
Но, скользнув из петли, оно шмякнулось мордой на плитку
А когда затянул я покрепче на самую малость,
задохнулось оно, захрипело и затрепыхалось.
Я разбитое сердце оставил под каменным сводом.
Не добраться туда ни ворам, ни пожарам, ни водам.
Но пока я копировал строчки чужого устава
Мой снесли монастырь, и безумного сердца не стало...
Занося над крыльцом незнакомым уставшую ногу,
сдёрни шапку с башки, лишь мозги под башкою не трогай.
И, в чужой монастырь заходя, охладиться ль, погреться,
не бросай у порога своё неуёмное сердце.
Евреев извели. Прогнали мавров.
Крамольный подавили элемент.
Ведут теперь облаву на кентавров
герои древнегреческих легенд.
А начиналось всё вполне гуманно.
Сюжет элементарен и не нов.
Мол, пахнет от кентавров постоянно.
И ходят они, твари, без штанов.
От них полно на улицах навоза.
Разбиты мостовые от копыт.
анти-моральна их метаморфоза
И каждый третий - скот и паразит.
Они все курят, да и пьют не меньше
и нас не почитают как людей.
Они же совращают наших женщин
и учат нехорошему детей.
Они ведь кислородом нашим дышат.
Работать не хотят, баклуши бьют.
Совсем уж обнаглели! Книжки пишут!
И песни нечестивые поют!
Все в панике: титаны и атланты.
Народа возмущенью нет границ.
И слово непонятное "мутанты"
шокирует с экранов и страниц.
И косяком за новостью прёт новость.
Хреновы в Древней Греции дела.
Мораль краснела и бледнела совесть,
и как всегда политика лгала.
И вот, презрев все принципы презумпций,
понятья претерпели смену мест.
Гринписа знак стал с лёгкостью трезубцем,
и в свастику преобразился крест.
Поднялись все, от урок до бомонда.
Аристократы с быдлом сговорясь,
за чистоту родного генофонда
с заблудших душ смывали кровью грязь.
Мой юный друг, хлебни запретных знаний!
Поковыряй в мозгах, а не в носу,
когда тела прекраснейших созданий
кромсают мясники на колбасу.
А в роддомах проверочки фигачат.
А в школах на заметочку берут
всех девочек, кто слишком резво скачут,
всех мальчиков, что слишком громко ржут.
Ревнители насильственной морали!
Снимите, наконец, повязку с глаз!
Те, кто вчера кентавров поприжали,
сегодня доберутся и до вас.
Они вчера кентавров поприжали,
а нынче они примутся за вас.