Творческий вечер Андрея Конструктора
в Краснодарском Доме учёных и инженеровв рамках серии концертов "Сто друзей"организованных Краснодарским клубом АП "Родник"
Рулетка - нечет-чёт.
Палитра - уголь-мел.
Направо - чёрен чёрт.
Налево - ангел бел.
Но это - ничего
(Господь - не обессудь),
Когда из ничего
Родятся - плоть и суть.
Распределенье сфер,
Добра и зла искус:
С рекламой - Люцифер,
С буклетом - Иисус.
А духу - наплевать,
Он видит - всё как есть,
Ему - не надо спать,
Ему - не нужно есть.
По струнам в небо вверх
Ступеньками ладов,
Настроен чуткий нерв
На выдох и на вдох,
Вдыхая пыль и дым,
А выдыхая свет,
Дыханием святым
Неся волшебный бред.
Без правил - святость лиц.
Без норм - невинность рук.
Пространство - без границ.
Без фальши - цвет и звук.
Любовь - без карт и схем.
Добро - без кулаков.
И совесть - без замен.
И труд - без дураков.
Надколотый стакан.
Без ножки табурет.
То - голоден, но пьян.
То - сыт, но не одет.
Но главное - лишь то,
Чтоб снова и опять
Из жирного Ничто
Бесплотным Нечто стать.
Но главное - лишь то,
Чтобы на миг опять
Из сытого Ничто
Бессмертным Нечто стать.
Мы - жестокие тени. Что вышло за норму, то - наше.
Музы, ангелы, нимфы - беспомощно глазом косят.
Мы - отстрельщики гениев. На деловом патронташе
золотистые нимбы, как скальпы индейцев висят.
Раскалённые вилы - чтоб бард не успел приземлиться
до тех пор, пока Богом не вылечен творческий нерв,
пока славой и силой не тронуты светлые лица,
и творить ещё могут мадонн из обычнейших стерв.
Но на счёт - каждый вдох. Слишком мало их в небе летает.
Всякой швали - полно. Так и сыпется сверху как снег!
Видно, старенький Бог по талонам их нам выделяет,
занося в каталог сразу "улицу, город и век".
Мы их бьём, как котят, но намучились с ними без меры.
Светят, гады, как прежде, сколь водкою их не трави,
и никак не хотят погибать от отсутствия веры,
от избытка надежды и от недостатка любви.
А когда всех додушим и плату пойдём забирать мы,
нам вдруг станет хреново - под всех колокольчиков звон...
То их грешные души бессмертной невидимой ратью
возродятся по новой в младенцах тех самых мадонн.
...
Много лет мы на пенсии. Стёрлось "чужое" и "наше".
Раздобревшие волки в леса по привычке косят.
В небе - пусто! Нет гениев! Гений калымит и пашет.
В гаражах и на дачах забытые нимбы висят.
Каждый признанный "гений" за деньги старательно пашет.
В гаражах и на дачах ненужные нимбы висят.
Занося над крыльцом незнакомым уставшую ногу,
сдёрни шапку с башки, лишь мозги под башкою не трогай.
Я, в чужой монастырь заходя, охладиться ль, погреться,
оставлял у порога своё неуёмное сердце.
Первый раз положил я его слишком близко к порогу.
Об него обтирали входящие левую ногу.
И, когда примостил, возвратившись, я сердце обратно,
чистоту своих чувств потеряло оно безвозвратно.
На другой раз оставил его за железною дверью.
И простуженный хрящ вместо сердца имею теперь я.
Отморозило сердце нос, щёки и чуткие уши,
и замедлило пульс, стало биться и тише, и глуше.
В третий раз прислонил я его, не подумав, к камину,
чтобы пламя погрело прямую упрямую спину.
Но расплавилось сердце от невыносимого пекла.
Чёрной коркой нагара покрылось оно и поблекло.
Стал я вешать его на крючок, проржавевший и тонкий,
проколов ему дырку, намазав поспешно зелёнкой.
Загноилась, запрела червивая рваная рана.
Было поздно лечить её, а оперировать - рано.
Опасаясь, повесил его я на прочную нитку.
Но, скользнув из петли, оно шмякнулось мордой на плитку
А когда затянул я покрепче на самую малость,
задохнулось оно, захрипело и затрепыхалось.
Я разбитое сердце оставил под каменным сводом.
Не добраться туда ни ворам, ни пожарам, ни водам.
Но пока я копировал строчки чужого устава
Мой снесли монастырь, и уставшего сердца не стало...
Занося над крыльцом незнакомым уставшую ногу,
сдёрни шапку с башки, лишь мозги под башкою не трогай.
И, в чужой монастырь заходя, охладиться ль, погреться,
не оставь у порога своё неуёмное сердце.
Три раза землю обойдя, однако,
я видел шар земной во всей красе.
Я инок. Значит - думаю инако...
и вижу то, чего не видят все.
Христа я видел, Магомета, Будду.
Устал идеи на алтарь таскать.
Нет, я молиться больше им не буду,
а буду Бога нового искать.
Его увижу рано или поздно,
быть может, в подворотне где-нибудь.
И он расскажет мне, чем дышат звёзды.
И он покажет мне познанья путь.
Потом мы выпьем по одной за встречу.
Взлетит он в небо светлым и благим.
Я больше никогда его не встречу.
Но буду помнить... И скажу другим...
Раскинув карты на года
и километры,
уходят барды навсегда,
уходят мэтры.
Под их цитатный камертон,
судьбу проветрив,
я нынче, братцы, не о том,
я не про мэтров.
Они уходят на покой
походкой мерной,
утешась славою людской,
пускай посмертной.
А я про тех, кого страшит,
не манит, Раем.
Кого мы не услышим и...
и не узнаем.
Кто как посланье не возник
на смерть поэта.
Кому достался только ник
от Интернета.
Своими душами времён
пополнив списки,
уходят: кто - приговорён,
кто - по-английски.
Убитый вечности лучом,
упавшим с крыши,
выходит Саша Башлачёв,
окно раскрывши.
От всех обломов и подлян,
судьбу разиня,
заходит Дягилева Яна
в речку Иню.
И от подгузников и клизм
(куда ей деться!)
нисходит Настя в бездну-жизнь
с вершины детства.
А кто-то жив, здоров, не пьёт,
плюёт на возраст.
Но никогда уж не споёт.
А просто - поздно.
Раскинув карты на года
и километры,
уходят барды навсегда,
уходят мэтры.
Кто вверх упрямо не пошёл,
тем вниз дорога.
А мэтрам что... Им хорошо.
Они - у Бога.
Ты - по лужам, как по нотам,
по ступенькам, как по строчкам,
дышишь в рифму, не корми хоть
хлебом.
А я - песни собираю,
словно кубики и пазлы,
и не знаю, выйдет - нет ли
толк.
Ходим мы - почти что рядом:
я - под южным краснодарским,
ты - под серым петроградским,
небом.
Ну а где-то между нами
воет нам в лесах тамбовских
очень грустный и печальный
волк.
Все другие волки - в норах,
при волчице, при волчатах,
при деньгах и при добыче,
в стае.
Только этот ненормальный
скачет-мечется по звёздам
в блеске солнечных и лунных
брызг.
Верит - истово и свято.
Хочет - зло и безнадёжно.
Ищет - то, чего и сам не
знает.
Расцарапывая лапы,
раздирая свою глотку,
разбивая свою душу
вдрызг.
Мы жалеем бедолагу.
Он - на нас такой похожий.
Нам обоим в нашей жизни
тесно.
Он - один на сером свете.
Не потреплют ему холку,
не подскажут как же дальше
быть.
Мы - глядим с надеждой в небо,
то на тучи, то на звёзды,
но помочь ничем не можем,
честно.
Можем только - морды кверху,
резко лапою по струнам
и, оскалив пасть сердито,
выть.
Ты услышь нас, славный серый.
Мы - всегда с тобою, помни.
Мы тебя как брата любим,
верь нам.
Мы летаем - не на крыльях,
принимаем как родную
злую данность своего
пути.
Ты не слушай всяких разных,
верь лишь собственному сердцу.
Хотя шерсть и уступает
перьям,
Брось раздумывать о прошлом,
разбегайся посмелее,
прыгай прямо в небо
и лети!...
Я от стаи отстал. Я живу по собачьим законам.
Боже! Сколько пурги пронеслось по наивным мозгам.
И хоть молимся все одинаковым с виду иконам,
поклоняемся мы абсолютно различным Богам.
Я от стаи отстал. Вероятно, ещё от рожденья.
А догнать не сумел. А быть может, не сильно хотел.
Только с давней поры и до смерти ищу каждый день я
волчьи близкие души в безликой толпе сучьих тел.
Я от стаи отстал. И меня уж не примут обратно.
Даже если найду я глаза с золотым огоньком,
улыбнусь, прорычу на забытом, на волчьем: "Я брат вам!",
но ответят мне вежливым и равнодушным кивком.
Я от стаи отстал. И слоняюсь по жизни без цели.
Я уже постарел. Вместо шерсти на холке капрон.
Даже верный Охотник, поймав меня в лунном прицеле,
на меня не потратит последний небесный патрон.
Я от стаи отстал. Понимаю, что Бога гневлю я.
У меня ж сыновья и жена, вроде - жить бы да жить.
Но при полной луне, каждый раз, стиснув зубы, терплю я,
чтоб, ваш клич услыхав, мне истошно в ответ не завыть...
В доме притихли мыши...
Льнёт тишина к рукам...
Кошка идёт по крыше
Словно по облакам...
Всласть от души зевает,
Ловит лениво моль...
Золотом отливает
Шерсти нежнейшей смоль.
Если её не мучить,
Кошка не закричит.
Плохо когда - мяучет.
А хорошо - урчит.
Ну а когда, как плошка,
Кругло Луна встаёт,
Кошку тогда не трожь-ка!
Кошка тогда - поёт!..
В храме и на помойке
С кисточек до хвоста
Кошка всегда спокойна,
Кошка всегда чиста...
Может, прервав зевоту,
Прыгнуть, достав до звёзд!..
А посмотреть - всего-то:
Лапы, усы да хвост...
Мягко, бесшумно, тая,
Лапки перед собой,
Пристально, не мигая,
Смотрит на нас с тобой.
Мол: "Полюби такою!
Боязно ли, слабо ль?
Я о ладонь щекою
С сердца снимаю боль...
Ты потерпи немножко
Зверя во всей красе.
Всё-таки я ведь Кошка,
Я ж не могу как все...
Мне не нужна обложка...
И не нужны слова...
Кошка ведь это Кошка,
Кошка всегда права.
Жизнь из ладоней Бога
Вылакаю до дна!
Кто сказал, кошек много?
Кошка - она одна..."
...Каждую душу слыша,
Пряча свою в усах,
Кошка сидит на крыше
Будто на небесах...
В шутку ли, понарошку,
(К чёрту любой предлог!)
Не обижайте Кошку!
Не обижайте Кошку!!
Не обижайте Кошку!!!
...Скажет спасибо Бог.
Что происходит? А просто - я умер вчера.
Сдох, как и жил, бесполезно, смешно и нелепо.
Ангелы-бесы, на падаль слетевшие с неба,
Водки нажравшись, храпят посредине двора.
Черти, сдающие грешные души в ломбард,
Нынче одеты цивильно и при ноутбуках.
Скажут пароль - и живи мол не парься о муках.
И на земле вот таких мертвецов - миллиард.
Ангелы разных мастей, рекламируя рай,
Наперебой предлагали мне жизни протезы,
Разных судеб симуляторы, счастья ликбезы
И тренажёры добра и любви. Выбирай.
Всё как и раньше: плати палачу и врачу.
Я отмечаю из кодлы барыг-проходимцев
Грустного хиппи с гитарой в потрёпанных джинсах
И, заплатив, объясняю, что жить - не хочу.
Мне кто-то стиснул сердце острой болью...
Очнулся я в задрипанной палате.
Передо мной в потрёпанном халате
играл Создатель в шахматы с собою.
Устав смертельно, он обрюзг, раскис.
Терял он за фигурою фигуру.
И растерявшись, а быть может, сдуру
я предложил: "Сыграем? Ставка - жизнь".
Мелькнул в глазах Всевышнего азарт.
Такое со всевышними бывает.
Блажен, кто с Богом в шахматы играет.
Ведь шахматы у Бога - вместо карт.
И он продул. В том не его вина
и не моя заслуга, просто - случай.
Но он реванш затеял, туча-тучей,
хлебнув стакан для бодрости вина.
Я выиграл подряд за три игры
любовь, здоровье, дату конца света...
А Бог в сердцах швырял на кон планеты,
проигрывая целые миры.
Хрипя "Уж лучше так, чем Сатане!",
себя вином поддерживал он рьяно.
И вот когда он утром рухнул пьяный,
Вселенная принадлежала - МНЕ...
А хаос всё наращивал накал.
Снимали черти ангелов на вышках.
Я вспомнил все прочитанные книжки
и главного апостола позвал.
Переложив Всевышнего на койку,
я всё вернул, оставив только жизнь,
и напоследок прошептав: "Держись",
ушёл домой, ни пожалев нисколько.
...
А через год, переправляя в Ад
всех тех, кого исправить невозможно,
меня увидев, он спросил тревожно:
"Мы с Вами не играли год назад?"
Мне Сатана в затылок стал дышать.
Все напряглись, и ангелы и черти.
И стиснув совесть, я сказал: "Поверьте,
я не умею в шахматы играть!"
Я в жизни боялся решений,
я с детства чурался людей,
и не признавал изменений
в судьбе ни чужой, ни своей.
Но только я умер, в тот день мне
архангел с суровым лицом
назначил на срок исправленья
побыть всемогущим Творцом.
У Бога так много работы!
Не знал я, с чего мне начать...
А дел оказалось всего-то -
любить, понимать и прощать.
Найти в каждом свет золотистый
и выкопать из-под гнилья
в убийцах, ворах и садистах,
и тряпках, таких вот, как я.
Пахал в этом мире убогом
как раб, не смыкал своих век!
Как трудно, ребята, быть Богом,
когда ты и сам человек...
Но всё-таки есть в человеке,
не сможет чего автомат...
И я полюбил вас навеки
как сын, как отец и как брат.
Закончился срок испытанья.
Но я всех вас бросить не мог.
В привычку вошло созиданье.
Во мне пробуждается Бог...
И перед прощальным итогом
архангел открыл мне секрет:
из вас, люди, каждый был Богом,
ведь штатного Господа - нет.
Как-то с небес
наземь,
в твердь уперев
ноги,
прям из князей
в грЯзи
спрыгнули к нам
боги.
Были хитры,
черти!
Дело своё
знали!
Пересмотрев
смерти,
вылечив пе-
чали.
Стало
кругом клёво!
Аж умирать
нЕ хер!
Счастья?
Раз-два, плёво!
Только
воткни штекер!
Серость
добром крЫла,
бросив грехи в миксер.
Рыло
крылом рыло
грязи сырой бисер.
Лишь диссидент странный
не доверял фальши,
рвался
в свои страны,
звался
вести дальше...
Мол,
не моги много.
Где-то без нас
плохо.
Богово, мол -
Богу,
Лохово, мол -
лоху.
Стало бы так
вечно,
было бы так
долго,
если б в тени млечной
бог
не убил
бога...
Ложь увидав в чуде,
тьму разглядев в свете,
грызли людей
люди,
ели детей
дети...
С ликом
как снег, белым,
с духом
как смог, чёрным,
боги
ушли в тело,
ставшее поп-
корном...
...
Тот, кто ещё
дышит
и не забыл
долга!
Не становись
выше...
Не превратись
в бога...
Уходят боги с грешной злой земли...
То, что прошло - уже не будет пошло.
Груз прошлого и будущего ноша
на плечи настоящего легли...
Их души навсегда от нас ушли
в мир параллельный и почти хороший.
И я, объятый дрожью поколенной,
переплетенья странных слов шепча,
слегка касаюсь тонкого луча,
идущего из глубины Вселенной,
где наши жизни бьются в каше пенной,
обрушиваясь в бездну грохоча.
Мне этого довольно, как и Вам -
не замечать тех призрачных касаний,
скрываясь в камуфляж воспоминаний,
не доверять ни чувствам, ни словам,
а только фантастическим крылам,
свободным от рефлексов обещаний.
Но в час, когда во тьме угаснет свет,
огонь зрачков, когда-то отражавших
сеть Ваших откровений поражавших,
чуть осветит тех крыл волшебный след,
летающих на ощупь меж планет,
в отличие от сердца - не дрожавших.
И Вы взойдёте как на пьедестал,
а может, заползёте как на плаху,
или взлетите к нотному Аллаху,
прекрасно понимая: час настал...
От трещины разверзнется кристалл,
и скроетесь Вы, просто и без страха...
А через миг родитесь в новом дне,
а может в новом веке или эре,
в другом масштабе и в ином размере,
неважно, на вершине или дне,
не разобрать, во свете или тьме,
в безверии, а может, новой вере.
И мы поймём: как быть и, как не быть.
Сомненья "быть ли" станут непонятны,
нападки на судьбу - пусты, невнятны,
не будет смысла нам душой кривить,
сольются дух и плоть, как луч и нить,
и станет невозможно не любить.
И я люблю... готовый отразить
и Вас... и мир весь этот необъятный...
Мы помним лошадиной кожи запах.
Мы помним свежий ветер дальних стран.
Мы первыми пришли на Дикий Запад.
Мы первыми шагнули на экран.
Мы были парусами у Колумба.
Неуловимый Джо был в нас убит.
Теперь - мы видим бар ночного клуба.
И слабонервных женщин целлюллит.
Ни пот, ни грязь нам не претят нисколько.
Знакомы нам все тёмные дела.
Мы помним тяжесть кобуры от кольта
и грубый скрип потёртого седла.
Нас протирали негры и ковбои.
Нас хиппи не снимали никогда.
Теперь мы проститутки от плэйбоя,
герои шоумэнского труда.
Теперь мы клоны-клоуны рекламы.
Гламуром нас калечит фотошоп.
Собой мы кормим шмоточные кланы
и ублажаем мягкость чьих-то... поп.
Разряжены как крашеная клумба
на празднике попсового быдла.
А были парусами парусами Колумба...
И помним скрип потёртого седла...
Мы слышим шелест парусов Колумба
и грубый скрип потёртого седла!
Послетали со стенок иконы
под крылатый пронзительный свист.
Мы последние в мире драконы.
Мы на город пикируем вниз.
Вы попрятались, бой хоть не начат,
лишь завидев цвета наших брюх.
Мы ведь самки драконов, а значит,
каждый воин сгодится за двух!
Мы вели в небе брачные танцы.
Вы пришли, наше счастье забрав.
Почему вы решили, засранцы,
что имеете больше нас прав?!
Помним мы до последнего стона,
как травили мужей и отцов...
Всем известно, что самки дракона
в десять раз беспощадней самцов!
Камикадзе - щенки перед нами!
Не осилить им столько смертей.
Мы загрызли своими зубами
наших поздних бескрылых детей...
Нету больше над нами законов!
И в глаза нам не стоит смотреть.
Мы последние самки драконов,
ваша верная страшная смерть!
Движение в движенье, слово в слово -
я каждой ночью вижу этот бред.
Я продолженья жду опять и снова.
И для меня альтернативы нет.
Я в пушку загоняю два жакана,
беру свой меч (я всех видал в гробу!)
и, оседлав гнедого таракана,
иду за жабры брать свою судьбу.
Мне рукоплещут гоблины и гномы.
Жена и дети виснут на плечах.
Я притворяюсь, будто незнакомы,
и путаюсь в напутственных речах.
За мной отряды рыжих непокорных,
которых лишь сам чёрт сумел запрячь.
Навстречу прут ряды отборных чёрных
американских жирных кукарач.
Они родились в штате Алабама
для пьянок, для веселья и для драк.
Они чернее чем Барак Абама.
А я вот рыжий как Иван-дурак.
Мы как единый исполинский робот.
Над нами мухи носятся ревмя.
Мы издаём тысячелапый топот,
хитиновыми латами гремя.
Вот сшиблись мы забралами в забрала.
Грозит благоразумие бедой.
Смерть снова рядом чью-то жизнь забрала.
Но с нами Бог, усатый и гнедой.
Он как вожжами дёргает усами,
встаёт над этой свалкой на дыбы.
Он врёт нам. Мы об этом знаем сами.
И от сомнений трескаются лбы.
Закончилось всё просто и не ново:
переступив безумия черту,
от санитаров спрятал я гнедого
в своём от злости пересохшем рту.
В дурдоме нету места мне для стартов.
И плачет на свиданиях жена:
"Не пел бы ты, Андрюша, этих бардов,
не то опять, родной, сойдёшь с ума".
Движение в движенье, слово в слово -
я каждой ночью вижу этот бред.
Я продолженья жду опять и снова.
И для меня альтернативы нет.
Хоть выздоровел я уж больше года
(на шее галстук - крепче, чем аркан),
подмигивает мне из-под комода
мой верный рыжеусый таракан.
В поднебесном роддоме солидного ангела дочка
всё рыдала, когда ненароком цепляла рука
над лопатками - будущих крылышек два бугорочка,
а на темечке - рожек зародышей два бугорка.
Всё напрасно: и взятки, и хитрой свекрови уловки,
и известного дяди-архангела дьявольский план.
Через три поколенья прабабушки, старой чертовки,
полнокровные гены разрушили ангельский клан.
Но когда вся родня пребывала в глубокой прострации,
пьяный свёкор из древнего рода всё плакал: "за что?",
посоветовал кто-то пока не спешить с ампутацией.
Конъюнктура у неба меняется... Мало ли что...
А малыш не тужил, рос здоровым, красивым и сильным.
Светло-русые крылья и нимба златого дуга.
Получив разрешенье носить в школе волосы длинные,
дал взамен обещание прятать под ними рога.
Кончил школу с отличием и поступил на спасителя,
подмечая вокруг вопреки всех привитых идей,
как комиссиям взятки давали блатные родители,
а спасители брали подарки у грешных людей.
Разуверившись в деле добра от сомнения груза,
и под взгляды косые друзей и сокурсниц ха-ха
он влюбился в чертовку, студентку соседнего ВУЗа,
трояки получавшую на факультете греха.
Был скандал. Браков смешанных ангелы не одобряли.
Он лишился стипендии. Оба ушли из семьи.
Перевёлся он в Ад, где без ханжества жёстко карали,
но всё было практичней, и были вокруг все свои.
Он пахал за двоих, чтоб деньгами семью обеспечить.
Он забросил привычки и тщательно крылья скрывал.
Он стал пить и домой приходить только поздно под вечер.
И ругался с женой и на детях обиду срывал.
Повстречал он однажды серьёзную девушку-ангела.
Стал дружить и открыл свою душу как томик стихов.
Но без спросу взялась она всё переписывать набело.
Ну а он отбивался, права защищая грехов.
Так он в жизни метался, старался, тянулся и прыгал.
И на сдавленный крик "Что хотите вы все от меня?",
не сговариваясь все ответили: "Сделай-ка выбор!
Ведь рога вместе с крыльями, сам понимаешь, фигня..."
Будет выбор!!! Его проводили к хирургу в надежде.
Но когда он вернулся, то чувств не лишились едва.
Вместо крыльев привычных - пустоты в нелепой одежде...
Вместо острых рогов - забинтованная голова...
Они жили теперь на окраине в бедной лачуге,
без друзей, постоянной работы и, в общем, без прав.
Ангелица порвала с ним сразу, лишь только узнав.
А жена всё молчала... Но как-то сказала подруге
(чтобы он не слыхал), что гордится им, и что он - прав.
Жили-были на Затоне,
у бабульки дом снимая,
странная девчонка Тоня,
что была глухонемая,
мама, бабушка и папа,
братик Петька, кошка Милка...
И на верхней полке шкапа
там жила свинья-копилка!
По три раза в день копилку
взрослые трясли над ухом,
со счастливою улыбкой
наслаждаясь сладким звуком.
Накопилось там многонько
от поры обетованной...
И однажды дура Тонька
заперлась зачем-то в ванной!
Бабушка ногой стучала,
чуть с петель дверь не снимая.
Но она не отвечала,
ведь она ж глухонемая.
И увидели в итоге,
распилив задвижку пилкой,
обрыдавшуюся Тоньку
над разбитою копилкой...
Пожурив её легонько:
"Что ж ты, Тоня, как могла ты?
Ты ведь не воровка, Тонька?"
А она не виновата!
Что вы, право... Что ж там красть-то...
Эти вот комки да жменьки?
Она думала - там Счастье!...
Ну а там - всего лишь деньги...
На грязной, дурно пахнущей помойке,
в отходах и отбросах перестройки
спал пьяный бомж спокойно, как ребёнок.
А на груди его играл котёнок.
Такая живописная картина.
Плевались все прохожие картинно.
Лишь солнышко бесхитростным подарком
светило всем - бомжам и олигархам.
В иной душе наподличено столько,
заглянешь - там такая же помойка.
И не грязней на свалке и на нарах,
чем в бизнеса и власти кулуарах.
Дрожь у бомжа с похмелья - не от страха,
не то, что у бедняги олигарха.
И бомж нам не нагадит столько, сколько
напачкает кремлёвская помойка.
А мы упёрлись носом как собаки
в телеэкранов мусорные баки.
Жрём всё подряд: гнильё, враньё и скотство,
из гордости не ведая уродста.
Нам не хватает времени и нервов...
А как же Бог? Он рядом здесь, послушай!
С аптечкою и рюкзаком консервов
вычёсывает вшей в заблудших душах.
Вот в заброшенный карьер
возле самых гор
выезжал на БТР
казаков дозор.
И как сотню лет назад
прадед на коне,
напрягал мозги казак,
сидя на броне.
Что такое Родина?
Раньше вот - был страх...
А теперь - пародия!
Каша в головах.
Нацепили кантиков!
Прям как дембеля!
Это всё - романтика.
Казаку - земля.
Нет земли. И дома нет.
Лишь в солдаты путь ему.
Но на всё готов ответ
у попа да Путина.
Только есть другой ответ,
хрень элементарная:
прапор - продал пистолет,
генералы - армию.
Тот ответ известен всем,
по народу бродит он:
прапор - продал АКМ,
а министры - Родину.
Ни коня, ни шашки нет.
Нету ничего!
Лишь девчонка в Пашковке
ночью ждёт его.
Она курит как казак.
В горле - мат да смех.
И ваще - она коза!
Только лучше всех.
И за эту дивчину,
что совсем не мёд,
и себе, и ближнему
он башку свернёт.
А из плеера рекой
заливает бард:
"Чисто поле... Конь лихой..."
Помолчал бы, гад.
"Востра сабля... Конь лихой..."
Да заткнись ты, гад!
Евреев извели. Прогнали мавров.
Крамольный подавили элемент.
Ведут теперь облаву на кентавров
герои древнегреческих легенд.
А начиналось всё вполне гуманно.
Сюжет элементарен и не нов.
Мол, пахнет от кентавров постоянно.
И ходят они, твари, без штанов.
От них полно на улицах навоза.
Разбиты мостовые от копыт.
анти-моральна их метаморфоза
И каждый третий - скот и паразит.
Они все курят, да и пьют не меньше
и нас не почитают как людей.
Они же совращают наших женщин
и учат нехорошему детей.
Они ведь кислородом нашим дышат.
Работать не хотят, баклуши бьют.
Совсем уж обнаглели! Книжки пишут!
И песни нечестивые поют!
Все в панике: титаны и атланты.
Народа возмущенью нет границ.
И слово непонятное "мутанты"
шокирует с экранов и страниц.
И косяком за новостью прёт новость.
Хреновы в Древней Греции дела.
Мораль краснела и бледнела совесть,
и как всегда политика лгала.
И вот, презрев все принципы презумпций,
понятья претерпели смену мест.
Гринписа знак стал с лёгкостью трезубцем,
и в свастику преобразился крест.
Поднялись все, от урок до бомонда.
Аристократы с быдлом сговорясь,
за чистоту родного генофонда
с заблудших душ смывали кровью грязь.
Мой юный друг, хлебни запретных знаний!
Поковыряй в мозгах, а не в носу,
когда тела прекраснейших созданий
кромсают мясники на колбасу.
А в роддомах проверочки фигачат.
А в школах на заметочку берут
всех девочек, кто слишком резво скачут,
всех мальчиков, что слишком громко ржут.
Ревнители насильственной морали!
Снимите, наконец, повязку с глаз!
Те, кто вчера кентавров поприжали,
сегодня доберутся и до вас.
Они вчера кентавров поприжали,
а нынче они примутся за вас.
Дождь моросит весь день.
И на душе тоска.
Долгой разлуки тень
прячется у виска.
Что же ты смотришь вниз?
Ну, посмотри в глаза!
Это проходит жизнь.
Это вернуть нельзя.
И не помочь ничем.
Лишь бесконечно жаль.
Боже, скажи, зачем
к людям пришла печаль?
Мы у добра в долгу.
Ты его спрячь для нас
в чёрточках детских губ,
в искорках детских глаз.
Дай же мне руку, брат!
Руку мне дай, сестра!
Полон утрат и трат,
путь свой начнём с утра.
Ты всех друзей прости,
мир предложи врагам.
Сходятся все пути,
те, что приводят в храм.
Сходятся все пути,
что приведут нас в храм.