|
|
Ночью нежаркой в маленьком парке прячу бутыль под плащом. Пахнет приятно, невероятно, морем и чем-то еще. Мелочь в кармане, вермут в стакане, - сто пятьдесят на посошок. В мире надводном все превосходно, все хорошо... Мокрые листья гроздьями виснут, где-то горланят коты. В мире весеннем все совершенно, даже урла и менты. Сопки танцуют джигу хмельную, дождик стучит простенький ритм. Все, что мне нужно, - звезды снаружи, солнце внутри... А любовь оставьте старым актерам из немого кино. Что любовь? Она для старых актеров, для немого кино... Толстый негр блюз поет - ему бэйба не даёт. Ой, mojo! Рядом тонет пароход, с палубы орет народ: You gotta move! Миссисиппи, желтая змея, Миссисиппи, укуси меня! А любовь оставьте старым актерам из немого кино. Что любовь? Она для старых актеров... Для немого кино...
Когда мне станет темно так, как я и не ждал, ты скользнешь сквозь окно и скажешь, что я устал от глупых стихов и пьяных затей, от метаний пустых по пустоте, и станцуешь любовь на острие иглы. Нам здесь незачем быть. Нам здесь некому петь. Остается шутить, за усы дергать смерть, пробежать голышом, искупаться в дожде и верхом проскакать на падучей звезде, танцуя любовь на острие иглы. Дай мне сил устоять на зыбучем песке. Дай мне сил не напиться опять в слепоте и тоске. Переигрывать жизнь слишком поздно теперь, но он стоит того - ты мне поверь - твой танец любви на острие иглы.
Был поздний вечер наедине с собой, подушки млечность и телефон немой. Я сидел у окна, не зажигая свет. Неон рекламный - глаза не закрыть. Смешно и странно вот так все забыть, чтобы решить однажды: нет больше смысла кем-то быть. Ведь я - словно кот, и мир мой - мешок, и я всегда не там, где мне хорошо. Тяну еще одно Рождество на посошок... А время скачет за левым плечом. Больной заплачет, вдруг став врачом. Но где конец вначале не найти. И как в кошмаре, понимаю изъян. Нас хам изжарит, всегда сыт и пьян. Ему, по крайней мере, плевать какой по счету я, Застенчивый кот, и мир мой - мешок, и я всегда не там, где мне хорошо. Тяну еще одно Рождество на посошок... Запру в чулане прошлые дни и лишь губами шепну "извини", пустышку грез к хвосту надежды привяжу. Апсары просят меня не грустить, танцуют просто чтобы спасти. Да, я был прав, - нет больше смысла кем-то быть. Ведь я - словно кот, и мир мой - мешок, и я всегда не там, где мне хорошо. Тяну еще одно Рождество на посошок...
Не дави на плечи грусть-тоска, камень-глыба, черная доска, поскорей на волю отпускай, душу не держи в своих тисках. В плеточку завей истоки рек, в семихвосточку - быстрее бег, чтобы с хрипом падал в талый снег с кровью-палом обветшалый век. Не казни до смерти грусть-печаль, по живому жалом ты не жаль, остуди слезами саблю-сталь, гребень радугой на землю встань. Ветром-шквалом песню заиграй, хмелем аж до жилки пробирай, жги до уголька вороний грай, пиром-свадебкой шагни за край. От зари и до зари веселятся упыри в моих дворах на Кудыкиных горах. От двери и до двери, да к ебени матери иду один, счастливый сукин сын.
Усталый Бог на крыше мира создал тьму, и сон пришел к нему, короткий фильм о чем-то хрупком и простом, о том, как мы живем. Дядюшка Космо, забавный старикан лукаво щурит глаз, из ласточкиных гнезд пригоршни звезд швыряя в нас. Лежит земля на черепахах и слонах, под ними - лунный прах. Летит земля на крыльях бабочек и ос, пока не треснет ось. Плывет земля под парусами облаков в страну сплошных песков, где умирать легко. Дядюшка Космо, небесный хулиган лукаво щурит глаз, из ласточкиных гнезд пригоршни звезд швыряя в нас.
Я выдержал более ста кинопроб, моё амплуа - опереточный жлоб (свиреп, как пирания, туп, как весло, словарный запас - девяносто семь слов). На самом же деле я добрый чувак, животных люблю и детей Мы все там такие, в больших городах Планеты Носатых Людей. Зайди в планетарий, взгляни в телескоп - до нашей планеты добраться легко: за бочкой пивною в двенадцать часов увидишь десяток багровых носов. И чья в том вина что в мерцаньи светил один астролирик-злодей с большого похмелья случайно открыл Планету Носатых Людей. Наливай-ка! Наливай-ка, да смотри не пролей! Наливай-ка, да вина не жалей! Наливай-ка за Носатых людей!
Между солнцем и луной я лежу, раскинув руки, и качаю шар земной. Ты смеешься надо мной, - словно тысяча чертей танцует твист на клавишах фоно. Ночь прошла, пора в кровать и ты сама снимаешь платье, шепчешь тихие проклятья - молния туга. Миг еще, и ты устанешь, Миг еще, и ты растаешь, Миг еще, и ты оставишь богово богам, все равно ведь крылья мои деревянные пропадут в твоих небесах нарисованных... Мир не тот, и мы не те, но порой и нам доступен плавный ход небесных тел. В тишине и пустоте еле слышен шорох перьев, - будто ангел пролетел. Видишь, ангел пролетел... Все равно ведь крылья его деревянные не удержат наши тела окаянные.
Я пропил все, оставив брюки, да монетку на метро, и полуголый, словно греческий герой я очутился в этом лучшем из миров. Идущие на смерть приветствуют меня... В начале дня из-под земли вылазят ягоды-грибы, у негодяев появляются горбы, обломки лодочек, разбившихся о быт, по Яузе-реке несутся в океан... Играй, Бетховен Людвиг Ван!
Одинокий и пьяный в призрачном мире. Одинокий и пьяный в холодной квартире. Самому себе не равный, неба достиг. Одинокий и пьяный. И почти привык. Хотелось успеха и славы. Хотелось блестящих побед. Но не найти управы на какой-то десяток лет. В граненом стакане утонул, не постиг. Одинокий и пьяный. И почти привык. Карту мира стащу в магазине, и в пампасы по холодку. Не зовите меня скотиной, налейте 100 грамм коньяку. Ведь как срама не спрячешь в бане, от голодных глаз не укрыть. Одинокий и пьяный. Для того чтобы просто...
Декабрь-декабрь. Пушистая белая жаба. В тепло бы, Пивка бы.. К кому бы пойти И куда бы?
Весь Нью-Йорк с утра гудит в очередях за хлебом. Мэр имеет бледный вид, смотрит в небо. Там в прозрачной вышине, без посадочных огней, с дымным следом, над проспектами летит пенсионер Лу Рид. Менингит и простатит, уретрит и гайморит, камни в почках он излечит-исцелит словно доктор Айболит,- это точно. Даст голодным бутерброд, слезы женщинам утрет цветным платочком, всё поймет и всех простит,- с детства чудеса творит пенсионер Лу Рид. С неба солнышко блестит железным зубом, и Гудзон-река бежит, играют трубы. На скамейке в парке спит, весь газетами укрыт по самые губы, утренней росой умыт, полисменами побрит, пенсионер Лу Рид.
Текила...Текила... Постылое кажется милым. По венам, по жилам бежит мексиканское шило. Декабрь...Декабрь... Пушистая белая жаба. В тепло бы. Пивка бы. К кому бы пойти, и куда бы? Внизу на мостовой идет нелепый фильм. И в голове моей звучит нелепый блюз.
|
Сайт "Художники" Доска об'явлений для музыкантов |