|
|
Мой светлый рыцарь Ланселот - вот так она сказала. - Поворотив в обратный путь, поторопи коня. Ведь дома ждет тебя река янтарнее бальзама. Она твоих коснется ран, и возвратит тебе меня. На многие века. Не унывай, товарищ мой. Тебя не провожала В ту нарисованную даль красавица в плаще Но дома ждет тебя река студенее кинжала. А там твой стих дрожит в воде, и сверху в солнечном луче Спускается блесна. И ты, любимая моя, не морщи лба невольно, Когда холодная тоска навалится стеной. Ведь дома ждет тебя река широкая, как поле. И мы с тобой в нее нырнем, и позабудем свет земной До самого утра.
Представьте себе, будто вы пропали Из этого мира - не важно как. Что его составляющие детали Из памяти выветрились. Что брак, Этим деталям присущий искони, Больше не кажется вам родным. Вернетесь - придется сверяться со списками, Где тут Отечество, а где - дым. И вот, вернувшись (откуда - неважно) - Почуете вдруг пустоту у руля. И наглядитесь, как разные граждане. Разбегаются с этого корабля. А еще, небось, не пройдет и дня, Как в бинокль обнаружите лично меня. Лисенок грызет спартанца, Гертруда глотает яд. Каренина ждет на станции... Вам странно, при чем тут я? А мне вот не странно. И я - "при чем"! Даешь венки и слезы ручьем! Открываю газ, запираю двери... Станиславский кричит: "Не верю!" А Станиславский танцует, Станиславский поет, Он не верит ни в рай, ни в ад! Его в детстве учили, что жизнь - театр, Он учился всегда отлично. Станиславский рискует ставить точки над "ё", Он чертовски духовно богат! Он ставит общественный интерес, Он ставит общественный интерес Выше вашего личного. Ромео спешит к балкону, Констанция ждет в Сен-Клу. По этим же злым законам Тоскую в своем углу. Подайте мне мою Мэри, А, может быть, Мэри-Энн! Чтоб как Пенелопа - всю жизнь любила! Станиславский кричит: "На мыло!" А Станиславский опять умывает руки, Чистит зубы, выходит в свет, Станиславский знает любовный покер Не хуже, чем текст Отелло. Он таких как я не берет на поруки, Не марает о них стилет. Станиславский любит ХХ век, Станиславский ценит ХХ век, Когда тот берется за дело! Гагарин взлетает в космос, Пеле забивает гол. Лоретти теряет голос, Майк Тайсон меняет пол. Я тоже участник действа - Меня так учили с детства! Есть в этой газете мои полглавки! Ну что, молчишь, Станиславский? А Станиславский умер, Станиславский лежит Под шершавой глухой плитой. На которой рукою гробовщика Начертал он, что мне не верит. И чтоб я ни делал и как ни жил - Неизменно - "не то! не то!" Я всем говорю, что мол, мне плевать - Он умер давно, так что мне плевать! Но что-то все сверлит... сверлит...
Ой, над Атлантикой солнце взошло. За кормой кипит золота вода. Ой, пропадает парень ни за что. Снова в одиночку, да бог весть куда. Что ж ты, Федя, дома не сидишь? Али не мила те голуба-жена? Али силищи в ногах миллион? Али золотых во кармане - шиш? Вот иной юберменш, как выходит на Ла-Манш - навернет гефилте фиш будто год не манж па. Папарацци под водой, старший шкипер с бородой, кок на яхте а-партэ, позади - секуритэ на катере катит. А с Федею один лишь Святой Николай, только Федя-капитан, да Святой Николай... Эх, да может и хватит! Али ты, Федюша, извилиной слаб? Сделался и сам бы космополит! Против тя природушка, мачеха зла. Только целым миром и победить. Вот на полюс Амундсен да Скотт. Сорок пять оленей дирижабель волокет. Пятдесят саней да пятьсот собак. Кто отстал от саночек - тот дурак! А у нашего Феди забот завал: надо парус крепить да держать штурвал. А у Феди всей подмоги лишь Святой Николай, только твердая рука, да Святой Николай, да внутренний стержень. И Федя крепит парус, и штурвал дрожит, и Федя кричит: "Николай, держи!" И Николай - держит! Ой, как над морем сбирается пар. Все бы пару вверх, все бы душам в рай. Сколько не выдумывай, что Земля - шар, а любому морю найдется край. Федька наш, глянь, совсем офонарел - лезет на Верест, басурман-гору. Ой, да не нужен Феде кислород, зело веселящий газохимикат. А отчего ж Федя весел? - Так то не газ, А оттого Федя весел, докуда влез. А оттедова видать океан-моря и Сахару в сухарях, и Канару в фонарях, и русское поле. И на Фединой реснице слеза бела, и Федя кричит: "Ты понял, Николай?" Эх, да Николай - понял!
Он вернулся под вечер. Устал ужасно. Но в уши толкнулся звук. Он достал тот лист. И стало так жалко его выпускать из рук. Он, немного стыдясь за себя, перечел их: свои сто тринадцать слов. И великая русская литература смотрела на него из углов. Он ждал. Карандаш не давался в руки. Десять. Двенадцать. Час. Он поклялся себе, что на эти вот штуки попался в последний раз. Он вырубил свет. Предрассветный сумрак вмиг растворил кровать... И тут великая русская литература сказала ему: "Давай!" И было счастье. И он был - провод. И ныло в районе плеча. Он довольно вписал сто двадцатое слово и поплелся готовить чай. Близился полдень, и жалюзям рёбра желтый пронзал клинок. И великая русская литература дрыхла без задних ног.
Ты говоришь, я тебе интересен; ресницы твои грустны. Ты совершенна, как цифра восемь: и с той и с другой стороны. Однако, припомнив слова поэта, я все же имею в виду, Что возле любимых глаз затаились мои конвоиры. Нет, я не боюсь, но на всякий случай - держусь, держусь начеку. Я, видишь ли, не из тех, кто чуть что - обручальную рвет чеку. Ты хочешь, чтоб я рассказал тебе сны, но если я подойду, Меня просто изрубят в капусту твои кирасиры. Я плутаю в твоих Кордильерах, В меня лупят твои бомбардиры, Меня строят твои офицеры, Меня топят твои кочегары, Нас неустанно преследует рок - Творение наших собственных рук; И я начал ценить гильотины, что строят твои Робеспьеры. Ты светишься, как абрикос на ветке, ты подаешь мне знак. А я размыкать не пытаюсь веки: я вижу тебя и так. И когда ты думала, что я прячусь, я еле сдерживал крик: Надо мной занесли ятаганы твои янычары. Один мой друг боялся волчат, живущих в таких глазах. Он знал: они ждут только повода, чтобы немедленно растерзать. Ты просишь, чтоб я обнял тебя, иначе тебя разорвет изнутри - Прости, но меня час назад дожевали твои ягуары.
Твой город тесен для двоих Какой жетэм, их либе дих! Буран отбушевал и стих. Забудем все. И всех. Нырнем на дно, во тьму, в метель. Сугроб надежней, чем постель, Скрывает все, отсель - досель. Без пятен и прорех. О чем писать тебе, мой свет? Зияет траурный рассвет. Дымится, будто пистолет Восьмизарядный ямб. Уходит нечто сквозь пургу. Прости, - я видеть не могу, Как тень грустит на берегу, Ссутулясь, будто я.
Ты умеешь любить, я - нет. И расстанемся с миром, мой свет. Ты ныряешь, закутавшись в плед За глухим бормотаньем Морфея. Остаюсь на своей стороне. Ты отсюда покажешься мне Водомеркой, бегущей к Луне, Иль дорожкой, протоптанной ею. Барахлит, затыкаясь, связь. Всякий князь возвращается в грязь. Ты опять, уплываешь, смеясь, Отражения блекнут, немея. Из зрачков их останется смыть И привычно проговорить: Ты, мой свет, умеешь любить, а я - не умею.
|
Сайт "Художники" Доска об'явлений для музыкантов |