Мой светлый рыцарь Ланселот -
вот так она сказала. -
Поворотив в обратный путь,
поторопи коня.
Ведь дома ждет тебя река
янтарнее бальзама.
Она твоих коснется ран, и возвратит тебе меня.
На многие века.
Не унывай, товарищ мой.
Тебя не провожала
В ту нарисованную даль
красавица в плаще
Но дома ждет тебя река
студенее кинжала.
А там твой стих дрожит в воде, и сверху в солнечном луче
Спускается блесна.
И ты, любимая моя,
не морщи лба невольно,
Когда холодная тоска
навалится стеной.
Ведь дома ждет тебя река
широкая, как поле.
И мы с тобой в нее нырнем, и позабудем свет земной
До самого утра.
Представьте себе, будто вы пропали
Из этого мира - не важно как.
Что его составляющие детали
Из памяти выветрились. Что брак,
Этим деталям присущий искони,
Больше не кажется вам родным.
Вернетесь - придется сверяться со списками,
Где тут Отечество, а где - дым.
И вот, вернувшись (откуда - неважно) -
Почуете вдруг пустоту у руля.
И наглядитесь, как разные граждане.
Разбегаются с этого корабля.
А еще, небось, не пройдет и дня,
Как в бинокль обнаружите лично меня.
Лисенок грызет спартанца,
Гертруда глотает яд.
Каренина ждет на станции...
Вам странно, при чем тут я?
А мне вот не странно. И я - "при чем"!
Даешь венки и слезы ручьем!
Открываю газ, запираю двери...
Станиславский кричит: "Не верю!"
А Станиславский танцует, Станиславский поет,
Он не верит ни в рай, ни в ад!
Его в детстве учили, что жизнь - театр,
Он учился всегда отлично.
Станиславский рискует ставить точки над "ё",
Он чертовски духовно богат!
Он ставит общественный интерес,
Он ставит общественный интерес
Выше вашего личного.
Ромео спешит к балкону,
Констанция ждет в Сен-Клу.
По этим же злым законам
Тоскую в своем углу.
Подайте мне мою Мэри,
А, может быть, Мэри-Энн!
Чтоб как Пенелопа - всю жизнь любила!
Станиславский кричит: "На мыло!"
А Станиславский опять умывает руки,
Чистит зубы, выходит в свет,
Станиславский знает любовный покер
Не хуже, чем текст Отелло.
Он таких как я не берет на поруки,
Не марает о них стилет.
Станиславский любит ХХ век,
Станиславский ценит ХХ век,
Когда тот берется за дело!
Гагарин взлетает в космос,
Пеле забивает гол.
Лоретти теряет голос,
Майк Тайсон меняет пол.
Я тоже участник действа -
Меня так учили с детства!
Есть в этой газете мои полглавки!
Ну что, молчишь, Станиславский?
А Станиславский умер, Станиславский лежит
Под шершавой глухой плитой.
На которой рукою гробовщика
Начертал он, что мне не верит.
И чтоб я ни делал и как ни жил -
Неизменно - "не то! не то!"
Я всем говорю, что мол, мне плевать -
Он умер давно, так что мне плевать!
Но что-то все сверлит... сверлит...
* * *
Про русского путешественника Федора Конюхова и Святого Николая, покровителя странствующих
Ой, над Атлантикой солнце взошло.
За кормой кипит золота вода.
Ой, пропадает парень ни за что.
Снова в одиночку, да бог весть куда.
Что ж ты, Федя, дома не сидишь?
Али не мила те голуба-жена?
Али силищи в ногах миллион?
Али золотых во кармане - шиш?
Вот иной юберменш,
как выходит на Ла-Манш -
навернет гефилте фиш
будто год не манж
па.
Папарацци под водой,
старший шкипер с бородой,
кок на яхте а-партэ,
позади - секуритэ
на катере катит.
А с Федею один лишь Святой Николай,
только Федя-капитан,
да Святой Николай...
Эх, да может и хватит!
Али ты, Федюша, извилиной слаб?
Сделался и сам бы космополит!
Против тя природушка, мачеха зла.
Только целым миром и победить.
Вот на полюс Амундсен да Скотт.
Сорок пять оленей дирижабель волокет.
Пятдесят саней да пятьсот собак.
Кто отстал от саночек - тот дурак!
А у нашего Феди забот завал:
надо парус крепить
да держать штурвал.
А у Феди всей подмоги лишь Святой Николай,
только твердая рука,
да Святой Николай,
да внутренний стержень.
И Федя крепит парус, и штурвал дрожит,
и Федя кричит: "Николай, держи!"
И Николай - держит!
Ой, как над морем сбирается пар.
Все бы пару вверх, все бы душам в рай.
Сколько не выдумывай, что Земля - шар,
а любому морю найдется край.
Федька наш, глянь, совсем офонарел -
лезет на Верест, басурман-гору.
Ой, да не нужен Феде кислород,
зело веселящий газохимикат.
А отчего ж Федя весел? -
Так то не газ,
А оттого Федя весел,
докуда влез.
А оттедова видать
океан-моря
и Сахару в сухарях,
и Канару в фонарях,
и русское поле.
И на Фединой реснице
слеза бела,
и Федя кричит:
"Ты понял, Николай?"
Эх, да Николай - понял!
Он вернулся под вечер. Устал ужасно.
Но в уши толкнулся звук.
Он достал тот лист. И стало так жалко
его выпускать из рук.
Он, немного стыдясь за себя, перечел их:
свои сто тринадцать слов.
И великая русская литература смотрела на него из углов.
Он ждал. Карандаш не давался в руки.
Десять. Двенадцать. Час.
Он поклялся себе, что на эти вот штуки
попался в последний раз.
Он вырубил свет. Предрассветный сумрак
вмиг растворил кровать...
И тут великая русская литература сказала ему: "Давай!"
И было счастье. И он был - провод.
И ныло в районе плеча.
Он довольно вписал сто двадцатое слово
и поплелся готовить чай.
Близился полдень, и жалюзям рёбра
желтый пронзал клинок.
И великая русская литература дрыхла без задних ног.
Ты говоришь, я тебе интересен;
ресницы твои грустны.
Ты совершенна, как цифра восемь:
и с той и с другой стороны.
Однако, припомнив слова поэта, я все же имею в виду,
Что возле любимых глаз затаились мои конвоиры.
Нет, я не боюсь, но на всякий случай - держусь, держусь начеку.
Я, видишь ли, не из тех, кто чуть что - обручальную рвет чеку.
Ты хочешь, чтоб я рассказал тебе сны, но если я подойду,
Меня просто изрубят в капусту твои кирасиры.
Я плутаю в твоих Кордильерах,
В меня лупят твои бомбардиры,
Меня строят твои офицеры,
Меня топят твои кочегары,
Нас неустанно преследует рок -
Творение наших собственных рук;
И я начал ценить гильотины, что строят твои Робеспьеры.
Ты светишься, как абрикос на ветке,
ты подаешь мне знак.
А я размыкать не пытаюсь веки:
я вижу тебя и так.
И когда ты думала, что я прячусь, я еле сдерживал крик:
Надо мной занесли ятаганы твои янычары.
Один мой друг боялся волчат, живущих в таких глазах.
Он знал: они ждут только повода, чтобы немедленно растерзать.
Ты просишь, чтоб я обнял тебя, иначе тебя разорвет изнутри -
Прости, но меня час назад дожевали твои ягуары.
Твой город тесен для двоих
Какой жетэм, их либе дих!
Буран отбушевал и стих.
Забудем все. И всех.
Нырнем на дно, во тьму, в метель.
Сугроб надежней, чем постель,
Скрывает все, отсель - досель.
Без пятен и прорех.
О чем писать тебе, мой свет?
Зияет траурный рассвет.
Дымится, будто пистолет
Восьмизарядный ямб.
Уходит нечто сквозь пургу.
Прости, - я видеть не могу,
Как тень грустит на берегу,
Ссутулясь, будто я.
Ты умеешь любить, я - нет.
И расстанемся с миром, мой свет.
Ты ныряешь, закутавшись в плед
За глухим бормотаньем Морфея.
Остаюсь на своей стороне.
Ты отсюда покажешься мне
Водомеркой, бегущей к Луне,
Иль дорожкой, протоптанной ею.
Барахлит, затыкаясь, связь.
Всякий князь возвращается в грязь.
Ты опять, уплываешь, смеясь,
Отражения блекнут, немея.
Из зрачков их останется смыть
И привычно проговорить:
Ты, мой свет, умеешь любить,
а я - не умею.