А что, мои дубы,
вас тоже время косит?
Вы помните столбы
огня над головой?
Под самолетный вой,
когда нам было восемь,
как нужен стал нам, осень,
червонный голос твой.
А что была война,
и бомбы воздух рвали,
не наша в том вина,
не мы тому виной.
Мы воздух - как вино,
и горе забывали,
печали заливали
сентябрьским вином.
Пускай листы летят
над опустевшей Пресней,
пускай стучат, грустя,
в холодное окно.
сентябрь, ты мой сентябрь,а
мой рыжий сотрапезник,
пусть грустны наши песни,
не мы тому виной
Боже праведный, друг дорогой,
как легко наши ночи остыли
над кострами огромной России,
где мы песни слагали с тобой.
Как легко упорхнули из рук
эти песни с простыми слогами,
те, в которых, любезный мой друг,
мы не разу с тобой не солгали.
А теперь...Что нам делать теперь? ?
Вот порог возле белой постели,
и не выбритый голос метели
задувает в раскрытую дверь.
Но взгляни, мой хороший, назад,
на полярные склоны Урала.
Там, как прежде, пирует закат
на роскошном крыле перевала.
И наверное кто-то другой
с кем-то делится коркою хлеба.
Значит, правильно этому небу
мы молились, дружок дорогой.
Так давай на пороге беды
у костра перед дальней дорогой
напоследок попросим у Бога
по глотку ледниковой воды.
Дойду до неба, в землю упаду,
звезду свою сквозь слезы не узнаю.
Как говорится, плачу и рыдаю,
но сам себя до смерти не найду.
Но сам к себе до смерти не приду,
и только там, в какой-то жизни новой,
качнусь, быть может, веткою лиловой.
Качнулся лист.
Все чисто на пруду...
Голос вертолета
Мы по земле, а вы по небесам.
Мы по тайге, а вы по небосводу.
Мы вас клянем в ненастную погоду,
но все равно мы все прощаем вам.
Пока смеется голос вертолета,
и на посадке лопасти свистят,
и три веселых молодых пилота
несут нам хлеб и письма от девчат.
А над тайгой проходят облака.
А в облаках фронтально бродят грозы.
И по стеклу летят косые слезы,
и небеса вас милуют пока.
Пока смеется голос вертолета,
и на посадке лопасти поют,
и трех веселых молодых пилотов
друзья и жены беспечально ждут.
Мы от винтов, а вы идете в высь.
Мы в бурелом, а вы идете в небо.
И как кусок заветревшего хлеба
переломилась наша с вами жизнь.
Поет и плачет голос вертолета.
В ответ тайга рыдает и поет.
Так дай вам Бог счастливого полета
за всех, кто свой не долетел полет.
Христос
От песен, что ли, стал я сам не свой,
забыл вчистую все моря и земли,
и ничего на свете не приемлю,
но только этот свет над головой.
Но как ни кинь, отныне и вовеки,
а впрочем так и тыщу лет назад:
они тебе каленый прут - в глаза,
и напоследок - два стежка на веки.
Пойду по миру мыкать свой удел,
пустые руки протяну к надежде.
Слепой насквозь, уж если разглядел
их королей без сволочной одежды.
Они наденут красную рубаху,
возьмут тебя с пустынных папертей.
Топор наверх - и руки до локтей,
и напоследок - голову на плаху.
Выходит так, что эту маяту
перемогал я яростно и страстно,
чтобы судам и пыткам неподвластно
уйти от них за вечную черту.
Но если даже от лихой погони
тебя укроет твой предсмертный стон,
они тебя поднимут до икон,
и напоследок - два гвоздя в ладони!
От песен, что ли, стал я сам не свой...
Исток
Исток, питающий стихи,
о мой, серебряный и грустный,
вечерний свет!
Сквозь времена плыви по руслу
в объятьях медленной реки.
Пока спасительный пожар,
объятый позднею любовью,
по палисадам Подмосковья
в последний раз не пробежал.
Гляжу, гляжу тебе во след,
о мой, серебряный и грустный,
вечерний свет,
сквозь времена с тем дивным чувством,
которому названья нет.
Плыви, серебряный, плыви,
встречать рассеянную осень,
сквозь времена, средь милых сосен,
вечерний свет моей любви.
Плыви, серебряный, плыви...
Израненный голос
Израненный голос, израненный голос
у губ затихает, как голубь ручной.
Последнее счастье - зеленая волость
высокие травы сомкнет надо мной.
Весенние ливни мне слезы омоют,
спаленное горло лесные спасут дрозды,
и тихие звезды взойдут надо мною
из тихого говора тихой воды.
От выцветшей синьки девичьих косынок
опять забелеет не скошенный луг,
опять затрепещет тревожный осинник,
и снова умолкнут все звуки вокруг.
Чтоб тихие клятвы бессонной гармони
по позднего света будили девичьи сны,
чтоб сердце любимой забилось в ладони
испуганной иволгой травах лесных.
Прощай, моя юность, прощай моя юность,
любовные речи, ночная божба.
Виски холодит мне осенняя лунность,
звенящей листвой облетают года.
Но майская брага хмельная, как прежде,
бессонной гармонью над лугом всю ночь поет.
И тянется к ней, как к последней надежде,
израненным голосом сердце мое.
Как дается шаг вперед ?
Он по-разному дается.
Скажем так, как меч куется -
тыща взмахов наперед.
А потом - в каленый лед
и опять тебя на плаху. Вот
какую платят плату
за малейший шаг вперед.
Как дается шаг назад ?
Скажем так, не без мученья.
С легким вздохом облегченья:
"Господи, не виноват!"
А потом - кромешный ад
злобы, страха и разврата.
Вот какую платят плату
за малейший шаг назад.
Как дается право жить ?
Скажем так, как Бог положит.
Сам не сможешь, друг поможет
жизнь за друга положить.
Жизнь за друга положить,
или голову на плаху.
Вот какую платят плату
за простое право жить.
В кандалах родной стропы -
вот и вся твоя свобода:
от земли до небосвода -
звон натянутой струны.
Кардинал
Пускай минует сто эпох, пройдет веков немало,
падут король и президент, и венценосный дож,
мы без особого труда узнаем кардинала,
одетого в железный меч и серый макинтош.
Так незаметен, черт возьми, его наряд мышиный,
его лица не отличишь от миллионов лиц.
Но все ж за лошадью его и за его машиной
бегут восторженной толпою жители столиц.
Он охраняет их уют как вечную основу,
его законы их сердцам так много говорят...
А кардинал махнет платком и каждого восьмого
без угрызений повелит упрятать в лагеря.
И в прорезиненных плащах гвардейцы кардинала
хватают юных простаков и старых чудаков.
Бросают в руки палача гвардейцы кардинала -
он отпустил им все грехи за тяжестью оков.
Пускай нам обещают жизнь красивей карнавала,
пусть век настанет золотой, но нас не проведешь...
Мы без особого труда узнаем кардинала,
одетого в железный меч и серый макинтош.
Катерина
Льды апрельские ломает синий ветер,
скоро озеро расплавит золоченая ладья.
И плывут, плывут туманы, укрывая теплый вечер,
где однажды повстречались ты да я.
Помнишь, Катя, ты не смела
на меня взглянуть несмело,
на меня взглянуть несмело,
посмотреть глаза в глаза.
Только солнце загасила,
только губы закусила,
только ночь заголосила,
да ударила гроза.
Отцвела да поосыпалась малина,
затомились луговые от твоих горячих ласк.
Как ты пела, Катерина, как рыдала и молила,
и за солнышком на лодочке гналась.
Я не помню, хоть убейте,
сколько дней мы были вместе,
сколько дней мы были вместе,
сколько зим и сколько лет,
что ты ноченькой творила,
Катерина, Катерина,
и навек заговорила
в росных травах нежный след.
Говорила тебе мама, Катерина,
ты меня сожжешь до пепла и себя не сбережешь.
Ах, зачем ты, Катерина, свой узорный расстелила
полушалок на озерный бережок.
Катерина, Бога ради,
я прошу как о награде,
путь опять пройдет по сердцу
эта тропочка-межа.
Между болью и любовью,
меж любовью и судьбою,
меж судьбою и тобою,
как по лезвию ножа.
Летуны
По взлетным полоскам идут летуны
в потертых кожанках и галстуках черных,
идут летуны, и балдеют девчонки
от из высоты и от их крутизны.
Идут летуны из объятий и снов,
еще на губах у них вкус поцелуев,
но техник в снегу у кабины колдует,
и небо, нахмурившись, ждет летунов.
Со взлетных полосок - в распахнутый труд,
нам не расскажут в последних известьях,
как ходит полтонный пакет на подвеске,
и лопасти ветер разгневанный рвут.
Что письма любимых и россыпь огней,
и рев буровых на торфах Самотлора
подвластны высокому пенью моторов
и твердым ладоням небесных парней
По взлетным полоскам идут летуны
в потертых кожанках и галстуках черных,
идут летуны и балдеют девчонки
от их высоты и от их крутизны.
И все они молоды, черт побери,
Годам к двадцати целый мир облетели,
годам к тридцати смерти в очи глядели,
годам к сорока их зовут "старики".
Милый март головою усталой
на последний склоняется лед.
Кто там плачет над старой гитарой
Кто там грустные песни поет ?
Не печалься, мой друг, не печалься,
не виновны ни я и ни ты.
Это время глядит безучастно
на печальные наши черты.
Нам теперь не заснуть, не проснуться,
не забыться без ветреных слез.
Потому-то в любви нам клянутся
одинокие ветки берез.
Потому-то милей нам и проще,
позабывши про ложь и обман,
повенчаться с березовой рощей,
полюбить этот синий туман.
Чтобы, выйдя в широкое поле,
за стеной городского вранья
напоследок глотнуть вольной
воли, покидая родные края.
До свиданья, друзья и подруги,
милый март с затаенной листвой...
Чертит коршун холодные круги
над усталой моей головой.
Москва-река
Как ветер тих, как зелен луг
на берегах твоих излук,
приплывшая издалека,
Москва-река, Москва-река.
Дома, причалы и мосты
не омрачат твои черты,
пока тобой ласкает взгляд
Нескучный Сад.
Дни уплывали и лета,
я уплывал и улетал,
но каждый день издалека
меня звала Москва-река.
Родное небо снилось мне
в ее спокойной глубине,
а небесах плыла легка
Москва-река.
Любимая, пойдем со мной
на этот берег неземной,
увидим вновь, как мы вдвоем
по нашей юности идем.
Как горячо сплетенье рук
на берегах ее излук,
и как любимая близка
Москва-река.
На усталом снегу замерзают метели,
в небесах остывает ночная звезда.
Скоро сказки мои отцвели-отгорели,
сколько сказок и снов унеслось навсегда
и исчезло вдали.
Но подуют ветра, им откликнутся ветки,
в подворотнях апреля скворцы зазвенят,
сердце тронет любовь, и как будто навеки,
подмосковные ливни оставят меня
на пороге земли.
Обращаясь к Земле, к небесам ее милым,
голубым океанам и синим морям,
я прошу у судьбы, чтоб достало мне силы
пред последним путем поклониться друзьям,
не уйти, не простясь.
Чтоб склонились они над застольною чашей,
чтобы с прежней отвагой взглянули окрест
и веселыми песнями юности нашей
проводили меня от земли до небес
в предпоследний мой час.
И в последний мой час.
На восемнадцатой весне
весна в окно мне постучалась,
апрельской веткою в окне
моя любовь обозначалась.
Так кратко длился этот день,
так быстро минул день давнишний,
едва лишь вспыхнула сирень,
да уронила ветки вишня.
Я говорил: "Забудь меня,
моя любовь, моя отрада.
Уже сгорел за гранью дня
апрельский ливень звездопада."
Но, обжигая, как огонь,
через темнеющие тучи
струился на мою ладонь
холодный свет звезды падучей.
Лета минули, стихли сны,
и опустело время в доме.
Но слезы милой с той весны
не высыхают на ладони.
Перенесен через года,
шепчу с надеждою отчаянной:
"Не угасай, моя звезда,
звезда той первой и печальной..."
Перебор гитары. Перебранка.
Снова тишина.
Засыпают Кирова, Лубянка,
площадь Ногина.
В темноте неоновый осколок
прочеркнул, как нож,
мимолетный дождь твоих заколок,
мимолетный дождь.
В двадцать лет не чувствуют усердно:
страсть гремит в ушах!
В двадцать лет не знают, что у сердца
Теплится душа.
Это будет, когда боль оглушит,
будет впереди:
седина твоя услышит душу
на другой груди.
И внезапно заболит, как рана,
та, иная боль.
Перебор гитары. Перебранка.
Снова мы с тобой.
И опять неоновый осколок
прочеркнет, как нож,
мимолетный дождь твоих заколок,
мимолетный дождь.
Исход
Разводит правых и неправых
крутая черная вода.
Над переправою - беда.
Вопит беда над переправой.
Над переправою - звезда
стоит, как будто меч карает
и тех, кто берег подпирает ,
и уплывает навсегда.
А берег рушится во прах,
и подпирающие стонут,
и уплывающие тонут,
и всюду ложь, и всюду страх.
И всюду страх, и всюду ложь,
и свищет ледяная вьюга,
и друг на дорогого друга
за голенище точит нож.
И кто тут правый, кто неправый,
не разберешься никогда.
Над переправою беда.
Вопит беда над переправой.
И было так, и будет впредь,
и в нашу жизнь, и в жизнь иную.
И мы поем нам отходную
пред тем, как насмерть умереть.
Танго "Тамара"
Сжигают старые дома.
Москва становится все чище.
Но дым спаленного жилища! -
здесь молодость моя прошла.
Здесь из раскрытого окна
сливался голос радиолы,
уча нас лучше всякой школы
любви, добру и красоте.
А голубиные крыла,
пролопотав над голубятней,
обозначались все невнятней
в непостижимой вышине.
Стремилась к той же высоте
травы младенческая поросль,
где мы с тобой стояли порознь,
от немоты сходя с ума.
И я смотрю, как бы во сне,
на торжество стекла и стали,
а над Москвою тают стаи,
покинув старые дома.
Они уходят, но, Тамара,
я снова вижу юным взглядом,
как мы стоим с тобою рядом,
от немоты сходя с ума.
Как будто в позабытом сне,
я вижу, как танцуют пары,
и мы с тобой плывем, Тамара,
в непостижимой вышине.
Останови меня на пол пути к признанью,
останови меня в пол шага от любви,
в пол сердца от тоски, в пол звука от рыданья
на пол пути к тебе меня останови.
Где только ровное сиянье света,
где только робкая плывет вода,
где только ты, моя планета,
моя нездешняя звезда.
Весна плыла рекой от старого вокзала
к вечерней синеве мерцающих небес.
Я уходил с тобой в знакомые кварталы,
как будто уводил тебя в апрельский лес.
Где только ровное сиянье света,
где только робкая плывет вода,
где только ты, моя планета,
моя нездешняя звезда.
Так плакала капель, так звонко ты смеялась,
так длилась эта ночь, прозрачна и ясна,
как будто для того, чтоб навсегда осталась
несбывшейся любви та давняя весна.
Где только ровное сиянье света,
где только робкая плывет вода,
где только ты, моя планета,
моя нездешняя звезда.
Полночная река
Полночная река, и этот берег чудный,
и тихий плеск ветвей, ласкающих волну...
Здесь девочка моя смотрела, как на чудо,
на эту золотую тишину.
Полночная река,
полночная река,
ты уплыла от нас к иным пределам.
Неужто навсегда, полночная река,
покинула родные берега ?
Туманные луга под тихим небосводом,
заветная ветла, где целовались мы.
С небесной высоты сбегали прямо в воду
заречные зеленые холмы.
Полночная река,
полночная река,
ты уплыла от нас к иным пределам.
Неужто навсегда, полночная река,
покинула родные берега?
Мы думали тогда, ничто нас не обманет:
ни тихий плеск ветвей, ни светлая луна,
мелодия любви в сиреневом тумане,
ни эта золотая тишина.
Полночная река,
полночная река,
ты уплыла от нас к иным пределам.
Неужто навсегда, полночная река,
покинула родные берега?...
Предвечерняя звезда
Предвечерняя звезда
прикоснулась к нам лучами,
повстречались мы случайно,
а расстались навсегда.
Невзначай, невзначай
больше я тебя не встречу,
позабуду этот вечер
как случайную печаль.
Сколько было разных встреч,
но все помнятся до боли
две случайные ладони,
чуть коснувшиеся плеч.
Два отчаянных луча
да несбывшаяся встреча,
лишь остался этот вечер
как случайная печаль.
Предвечерняя звезда,
недосказанная сказка,
загорелась и погасла...
Неужели никогда
невзначай, невзначай
больше я тебя не встречу,
и растает этот вечер,
как случайная печаль?
Прости меня, дорога,
за грубые ботинки,
ведь мне всего дороже
дорожный посошок.
Меня к тебе направила
таежная тропинка,
и песню мне придумал
пастушеский рожок.
Зачем мне, в самом деле,
квадратные квартиры,
когда кричат, как дети,
веселые дрозды.
И как бы там кареты
победно не катили,
я первым дошагаю
до утренней звезды.
Летит по небу ветер,
плывет вода по речке,
а я живу, поверьте,
как ветер и вода,
иду с пустой котомочкой,
накинутой на плечи,
пою смешные песни
и плачу иногда.
Еще мне топать-топать,
любезная дорога,
до синего флагштока
у трех больших камней.
Путь ждет меня далекая
смешная недотрога,
вот кончится дорога,
и я увижусь с ней.
Речка-реченька
Речка- реченька, что ты мне речешь
про лучи нареченной звезды?
Горячи и заманчивы речи
твоей быстрой пречистой воды.
Руки в травах и губы в отраве,
поцелуи грешны и чисты.
Мнилось мне, что никто не потравит
разнотравной твоей красоты.
Речка-реченька, что ты мне речешь?
Где тот свет нареченной звезды?
Так невнятны тягучие речи
твоей черной осенней воды.
Где ты, молодость, - божья милость:
ярость в сердце и слезы в глазах ?
Отгулялась она, истомилась
на зеленых твоих берегах.
Речка-реченька, что ты мне речешь?
Меркнет свет нареченной звезды.
Смертный круг уже вычертил кречет
над лицом твоей дивной воды.
Но опять двое за руки взялись
да и разом исчезли в лугах:
чья-то жизнь завязалась, как завязь,
на зеленых твоих берегах.
Фили
Спасибо вам, Фили, за первую любовь,
за то, что я пришел на берег ваш печальный,
за то, что у подножья ваших кленов и дубов
остался голос мой среди листвы опальной.
Горела за рекой осенняя Москва,
оставив нас одних, одних на целом свете.
Не знаю, как бы я судьбу свою заметил,
когда б ни ваших крон волшебные слова.
Спасибо вам, Фили, за ваш зеленый дом,
за ваши небеса над милыми глазами,
за то, чтобы однажды в изголовии моем
взметнул усталый клен оранжевое пламя.
Чтоб я прильнул спиной к песку родной земли,
прощаясь навсегда с опальною листвою,
чтоб ваш державный шум, плывущий над Москвою,
услышал голос мой:
"Спасибо вам, Фили..."
Улетаю опять, не успев наглядеться
на любимые снеги далекого детства.
И любовь, и судьбу, словно птицу из рук,
выпускаю опять на пороге разлук.
Я тоскую по снегу, тоскую по белому снегу,
как ребенок, тоскую по белой зиме...
Но летит самолет в раскаленное небо,
а друзья остаются на белой земле.
Проплывут под крылом и растают, растают
подмосковных березок последние стаи,
и чужая земля свой немыслимый зной
раскаленным крылом распахнет надо мной.
Я тоскую по снегу, тоскую по белому снегу,
как ребенок, тоскую по белой зиме...
Но саманная пыль застилает пол неба,
и змеится песок по полынной земле.
Высоко, высоко - над ковыльным курганом -
ходят в небе орлы голубыми кругами.
Ходят в небе орлы, но и с их высоты
не увидеть, как мне улыбаешься ты.
Я тоскую по снегу, тоскую по белому снегу,
как ребенок тоскую по белой зиме,
где над стаей берез только ты - мое небо,
только ты - мое солнце на этой земле.
Вдоль полосатых верст
уводит нас дорога,
от милого порога
до голубых небес.
Она пылит, пылит,
а сердце плачет, плачет,
и странную удачу
конец пути сулит.
Куда нас путь ведет?
Кому молиться станем?
В какой ударим ставень?
И кто нас в доме ждет?
Как мимолетный час,
промчатся наши годы,
и золотые горы,
конечно, не для нас.
Вдоль полосатых верст
уводит нас дорога,
от милого порога
до голубых небес.
И у какой черты
откроется причина,
простая, как кончина
у столбовой версты?
Время листопада
Приходит время листопада...
Скажи, любимая, скажи,
зачем от ветреного сада
так скоро отлетает жизнь ?
Рябин рубиновые свечи
пылают, словно в нас самих.
Ах, сколько стоит жизни вечность,
дороже ли, чем смерти миг ?
Когда, любимая, ты спросишь,
о чем тоскует голос мой,
тебе березовая осень
ответит желтою листвой.
Ты эти золотые звуки
мой судьбою назови.
Ах, сколько стоит век разлуки,
дороже ли, чем миг любви ?
Проходит время листопада,
зима касается земли,
и ветки ветреного сада
уже снега перемели.
Но будут жить за свистом вьюги
наперекор метельным снам
и век любви, и миг разлуки,
и наша вечная весна.
Всадники
Еще не слышно холода и зелена вода,
еще ковыль не вылинял и голоса не стихли...
Рванули годы смолоду неведомо куда,
помчались ненаглядные, до вот года настигли...
Свет да ветер, смех да хохот - по распахнутым степям
поскакали без оглядки двадцать мальчиков безусых.
Горячи у девок губы, да несутся по пятам,
осыпая пыль с полыней,
тридцать всадников безумных.
Кони бесятся от крови, подгоняют времена,
посекли братьев с налета тридцать всадников безумных.
Да не ведают, что травень подгоняет стремена
и бросает им вдогонку
сорок всадников разумных.
Гривы стелятся над степью, рвутся соколы с руки,
бьют по темени с размаху, рассекают воздух плотный.
Рассекают, да не знают, что в излучине реки
изготовилась в засаде
золотая полусотня.
Над змеиною поземкой бьют навскидку винтари:
положили всех разумных, и безумных и безусых.
И свалились под копыта шестьдесят панов безустых,
и прильнули напоследок
к ледяным губам зари.
Омылась снежным холодом зеленая вода.
Еще слеза не выпита, еще ковыль пресветел...
Лишь старый явор слушает, как шепчет вешний ветер:
"Промчались годы смолоду неведомо куда..."
За городом пологий склон
в оглохшей зелени озимых.
Залетный северный зазимок
слетает с опустелых крон.
Давно пора бы стать зиме,
но льнут у осеннему настою,
как будто кони к водопою,
дома, сошедшие к земле.
Вот так! Стоять за "окружной",
на лес смотреть, не отрываясь,
и слушать тихий звон трамвая
захолодевшею спиной.
И, может быть, и, может быть,
не рассуждая и не споря,
ты вдруг поймешь дома и поле
и грустный быт благословишь.
И грустный быт благословишь...