Судьба в чернильнице темна.
Бумажный лист белее снега.
Пора в седло, мой Альтер Эго,
Ещё не кончена война.
Настало время, пробил час.
Блестит булат, грохочут латы.
И я желаю знать, куда ты
Коня направишь этот раз.
Мой неприкаянный герой,
Мой трижды проклятый философ,
От безответности вопросов
Готов я сам бежать порой.
Но, как ни жалок мой мирок,
Ответ не сыщешь за порогом:
Зачем болтаться по дорогам,
Раз нет нехоженых дорог?
Зачем утрачивать покой?
Зачем опять переть на принцип?
Ну, был бы, право, датским принцем -
Я бы не спрашивал, на кой.
Но ты не Гамлет и не Че,
И не любитель эпатажа,
Не дон Кихот, не Санчо даже -
Тогда зачем, зачем, зачем?
И даже если б ты узнал
Какой-то факт, что мне неведом -
Какой резон, скажи мне, в этом,
Когда для всех один финал?
Черкнут в газетке пару строк,
Две даты высекут на камне,
Засохнет корка на стакане,
Травой затянет бугорок.
А что душа не понята -
Так никому оно не надо.
Вся слава мира - буффонада,
Томленье духа, суета.
Всё в этой жизни - лишь игра,
И я, придерживаясь правил,
В последний бой тебя направил
Коротким росчерком пера.
Ты извинишь мне эту блажь,
Ведь я сужу тебя не строже:
Мою судьбу, возможно, тоже
Выводит чей-то карандаш.
Так задумано недаром,
Повелось на свете так:
Кто отмечен божьим даром,
Пропадёт ни за пятак.
Норовит сгореть до пепла,
Кто талантом даровит.
Либо в пропасть, либо в пекло,
Либо в петлю норовит.
***
Под конвоем, в путь недальный,
С первым солнечным лучом,
К эшафоту шёл кандальный
На свиданье с палачом.
Не отпетая, мирская,
Непутёвая душа,
Он смеялся, не смолкая,
И гадалку вопрошал:
"Эй, цыганка, эй, чавелла,
Ну-ка, карты разложи.
Что грядёт, поведай смело,
Что случится, расскажи.
Ляжет, нет ли, путь-дорога
К той, что сердцу дорога,
Заведёт ли раньше срока
Прямо к чёрту на рога?
Обрету ль покой в душе я,
Промахнётся ли гроза,
Иль узнает эта шея,
Сколько весит этот зад?".
Ждал палач, толпа гудела,
А цыганка не лгала,
В дали дальние глядела,
Вора за руку брала.
Подбоченясь деловито,
Долгих лет сулила впрок.
По глазам, без алфавита,
Жизнь читала между строк.
Враны граяли зловеще,
Точно бесы во плоти.
Оставалось недалече
Горемычному идти.
Жеребцами стражи ржали,
Эхо таяло вдали.
Тело к смерти провожали,
Душу к вечности вели.
***
Смерть поэтами воспета,
Очевидно, неспроста.
Нет ни смерти для поэта,
Ни могилы, ни креста.
Умирает он, играя,
Но, в отличие от нас,
Он шагает, умирая,
С эшафота на Парнас.
Жил да был один дракон,
Не любивший чтить закон.
Кажный день принцесс из башен
Красть любил на ужин он.
Самых страшных кушал сразу.
Чуть попозже - милых глазу.
Несварение желудка
Не брало его, заразу.
В-общем, гад, не ведал чести.
Очень часто, были вести,
Кушал рыцарских коней
Прямо с рыцарями вместе.
Жрал бы, сволочь, антрацит,
Не случился б геноцид,
Но в евойном организме
Был белковый дефицит.
Как ни долог был процесс,
Но иссяк запас принцесс,
Был доет последний рыцарь,
И последний конь исчез.
Гад остался не у дел,
Поскучнел и похудел.
Когти с крыльями отбросил,
Тапки белые надел.
Если ты дракон, как он,
Чти один простой закон:
Избирай меню попроще -
Бабы, пиво и бекон!
Так было.
Так будет.
С разлёта,
С разбега
Мы рухнем в сырую
Холодную осень,
И лунный осколок,
Ударившись оземь,
Рассыплется
Хлопьями белого снега.
Усталое солнце,
Достигнув предела,
Нырнет в океан золотою монеткой.
Душа,
Оторвавшись от бренного тела,
Рванётся к свободе,
Как птица
Из клетки.
И снова судьба
Повторится по кругу,
Покуда Земля
Не устанет вращаться.
И снова настанет пора
Возвращаться,
И снова за встречей
Наступит разлука...
Всё в мире не вечно,
Но все повторимо.
Так странно устроена эта планета:
Не путник шагает
По белому свету,
А небо вращается
Вкруг
Пилигрима...
"Газель" с восьмёркою во лбу
Летит сквозь мартовское солнце.
И сквозь потёртое суконце
Мелькает надпись на оконце:
"ФИРАТ 11 ЙЕЛБУР".
Гуляет ветер по ногам,
В ботинке хлюпает немножко,
Народ выходит из киношки,
И отражается в окошке
Смешная надпись "НИЗАГАМ".
А март на шуточки мастак:
По грязи солнечные пятна.
Оно не то, чтоб неопрятно,
Оно не то, чтоб неприятно,
А просто всё совсем не так.
О, этот каверзный шутник!
Им всё приводится в движенье:
Сердца, ручьи, воображенье -
Опять мелькают отраженья:
"АТЧОП", "РАЗАБ", "РТАЕТОНИК".
А солнце празнует сумбур
И с неба в лужицы глядится.
Хотите лично убедиться -
Восьмой маршрут. Прошу садиться,
Фират - 11 йелбур.
У скрипки тонкая душа.
Еще нежней у музыканта.
Уж такова цена таланта -
Гореньем душу иссушать.
Кто в это пламя сделал шаг,
Забыв покой неосторожно,
Тому вернуться невозможно,
Как невозможно не дышать.
Когда последняя струна
Уже натянута до дрожи,
Когда мороз идет по коже,
Когда черта уже видна -
Не опускайте тонких рук,
Капитулировать не смейте:
Мы во сто крат сильнее смерти,
Пока смычок рождает звук.
Хвала сгорающим дотла:
Пока их пламень миру светит,
Мы свято веруем, как дети,
Что доброта сильнее зла,
Что, наконец, настанет час,
Когда божественным гореньем
Пресветлый ангел озаренья
Коснется каждого из нас...
На закате солнышко низко к полю клонится.
По" полю, по полюшку едет-скачет конница.
Чалые, чубарые, вороные коники,
А на них чубатые удалые конники.
В поле славно скачется ковылём да кашкою,
В поле славно машется да казацкой шашкою.
Хорошо во полюшке меткой пуле свищется,
Каждой пуле во" поле цель своя отыщется.
Хлынет через ранушку молодая кровушка,
Ткнётся в землю-матушку шалая головушка.
Ой, вы, враны-вороны, не напрасно граяли,
Ой, вы, враны-вороны, далеко до рая ли?
Вы скачите, хлопчики, с весточкою чёрною,
Возверните батюшке шашку посечённую.
Этой шашкой, батюшка, славно сёк я ворога,
Да за славу ворогу заплатил я дорого.
Вы не откажитеся, хлопчики-ребятушки,
Для меня прощения испросить у матушки.
К вам, родная матушка, сынку не воротится,
Не уберегла его дева-Богородица.
А ещё вам любушке передать осталося,
То, что доля злая ей вдовая досталася.
Ты не жди, любимая, пал на ратном поле я.
Не удастся свидеться нам с тобою более.
На закате солнышко низко к полю клонится.
По" полю, по полюшку едет-скачет конница.
Чалые, чубарые, вороные коники,
А на сером конике не хватает конника.
Тонули горы в пене облаков.
Ландшафты были - как на вернисаже.
А лейтенант не жаловал пейзажей,
Он был таков - чудак из чудаков.
Он был таков - навроде сухаря.
Он был таков - сибирского замеса.
Он никогда не видел эдельвейса,
Он полагал, что это - егеря.
Рвались из рук горячие стволы.
А фрицы шли в атаку, как лавины.
А эдельвейсы были так невинны,
И были так немыслимо белы.
Альпийский луг от маков был пунцов,
Дразня бойцов нежнейшим ароматом.
А лейтенант ругался в трубку матом,
И всё просил "подбросить огурцов".
Среди огня, гранита и свинца
Не до цветов, ему тогда казалось.
Ему судьба, казалось, улыбалась,
А он, чудак, прикрыл собой бойца.
Он почитал цветы за ерунду.
Он был сухарь сибирского замеса.
Он никогда не видел эдельвейса,
Что так похож на белую звезду.
В чудно скроенном и рваном
пиджаке с большим карманом
И в огромных, непомерных,
безразмерных башмаках
Он возник над перекрёстком,
непоседливый и странный,
Шевелюрой цвета солнца
упираясь в облака.
Над колоннами прохожих,
пустотой обременённых
На натянутом канате
он стоял на голове.
И смеялся рыжий клоун,
и в глазах его зелёных
Вместе с нами вверх ногами
отражался целый свет.
Тротуары и трамваи,
фонари и светофоры,
Замороченный делами,
озабоченный народ -
Всё в момент преображалось
под его весёлым взором,
Лишь в глазах его зелёных
отразясь наоборот.
Он самим весенним солнцем
был рождён для этой роли,
Чтобы каждый мог однажды
что-то в жизни поменять.
И в его потёртой шляпе
проживал ангорский кролик,
А в кармане - белый голубь,
и конфета для меня.
И мелодию простую
он играл на старой скрипке,
И жонглировал мечтами,
и дарил их, как цветы.
И лицах удивлённых,
как на клумбе маргаритки,
Набирали цвет улыбки
несказанной красоты.
А потом настало утро,
поплозли по небу тучи,
Дождь поплакал, солнце вышло,
жизнь, как прежде, потекла.
То надеждой душу манит,
то тоскою сердце мучит,
Всё тревоги, всё заботы,
всё дела, дела, дела.
Только этот рыжий клоун
над заботами смеётся,
И маячит в поднебесье,
как большой воздушный змей.
Видно, детство не проходит,
а частично остаётся,
Словно фантик от конфеты
под названьем карамель...
На свете жил один палач,
Специалист хороший,
Всегда наряженный в кумач,
Всегда наряженный в кумач
И красные калоши.
Не покладая топора,
На четверть ставки ката,
Трудился с раннего утра,
Трудился с раннего утра
До самого заката.
Работа кату не беда,
Дела в порядке вроде:
На свежем воздухе всегда,
На свежем воздухе всегда,
Всё время при народе.
Летели головы, года,
У ката - всё как надо,
Душа у ката молода,
Душа у ката молода,
Нежна, как авокадо.
Чтоб о чертах его души
Держава вся узнала,
Он по ночам строчил стиши,
Он по ночам строчил стиши
Для местного журнала.
А если критики в него
Впивались, как занозы,
То кат, являя мастерство,
То кат, являя мастерство,
Катал на них доносы.
Катал, естественно, в стихах,
Своей согласно сути.
Доносы были - просто ах,
Доносы были - просто ах,
От них рыдали судьи.
А кат опять катал стихи,
Держа державу в страхе...
Он был поэт не от сохи,
Он был поэт не от сохи,
Он был поэт... от плахи.
Жила в зоопарке горилла,
И вот что горилла творила:
Всем людям она подражала,
Что видела - изображала.
Пылинки с дорожки сметает
Прилежный смотритель Гаврила,
А вслед за Гаврилой горилла
Немедленно веник хватает.
Разносит обед павианам
Прилежный смотритель Гаврила,
Ему подражает горилла,
И кормит удава бананом.
Жила - не тужила горилла,
И вдруг увидала Кирилла.
У клетки гориллы Кирилл
Тайком сигареты курил.
И вот зачихала горилла,
Закашляла и захандрила:
Дурную затею Кирилла
Напрасно она повторила.
Пример не берите с Кирилла,
Как сделала эта горилла.
Такие, как этот Кирилл,
Отнюдь не умнее горилл.
:)
Простылое утро.
Промозгло и мглисто.
Таверна,
Забытая чертом и богом.
Шарманщик,
Поджав деревянную ногу,
Тоскливо глядит на бристольскую пристань.
Просоленный морем,
Обветренный профиль,
Седины подвязаны пестрой тряпицей.
Потертый сюртук.
Полинялая птица
Приникла к плечу запятой-апострофом.
Напрасно, шарманщик,
У старого мола
Ты третье столетье стоишь изваяньем.
Напрасно ты ищешь
В портовом тумане
Стремительно-птичий обвод "Испаньолы".
Она не вернется.
Иглою бушприта
Не вспорет холодную серую темень.
Прошло твое старое доброе время.
Сокровище Флинта
Давно позабыто.
Где ныне прожженые
Авантюристы,
Кто брал каравеллы судьбы
Абордажем?
Таинственный остров
Пошел с распродажи.
Теперь там отель,
Казино
И туристы...
Мы стали ленивы,
Изжили крамолу,
И даже как будто уменьшились ростом,
Как этот норд-остом
Истрепанный остов,
Что некогда звался твоей "Испаньолой".
Шарманщик молчал,
Лишь вздыхал сиротливо,
И щурился
Старчески-подслеповато
На серые валики облачной ваты,
Скользящие вдаль над волнами залива.
И соверен солнца
Катился к надиру,
И ручку вращали усталые руки,
И плыли
Унылые звуки "Разлуки"
Над людом,
И молом,
И морем,
И миром.
И падали
Пенни
В раззявленный раструб
Заношенной шляпы,
Как спелые сливы,
А белая птица
Хрипела тоскливо:
- Пиастры...
Пиастры...
Пиастры...
Пиастры...
Как тихо...
Значит, снова выпал снег...
Белёсый отблеск стынет на портьере,
И домовой в дремучем шифоньере
Причмокивает сладко в полусне...
Не скрипнет половица под ногой,
Остывший дом забылся в снежной дрёме,
Лишь ты, да я, и домовик, и кроме
На целом свете - больше никого...
Давай растопим старенький камин
Срифмованными некогда словами,
Пусть жарко разгоревшееся пламя
Кармином наши лица окаймит...
И никуда сегодня не пойдем,
А предадимся томной праздной лени;
Под мерный треск березовых поленьев
У вечности кусочек украдем...
И будем вместе, сидя у огня,
Укутавшись в лохматый плед верблюжий,
Потягивать глинтвейн из теплых кружек,
Высокое молчание храня...
И будет рукодельница-зима
Иголочкой мороза в тонких пальцах
По синему холсту в оконных пяльцах
Разбрасывать цветы да терема...
И поплывет, рисуя вензеля,
По дому повиликой-повителью
Непостижимый запах карамельный
Антоновки, печеной на углях...
И еле слышно
в этой тишине
Сухие губы с привкусом ванили
Шепнут:
"Спасибо, что ты есть...
мой милый...
А знаешь...
хорошо, что выпал снег"...