|
|
|
ПОСЛЕ 68го Будем счастливы, нам вен не порвет Амстердам, нам не придется ломать стен, разве что, собирать камни. Будем счастливы, наш век не заденет гроза, нам не суждено повернуть рек, не зажечь на воде пламени. Будем счастливы, нам течь не страшна, наш корабль в силе, прежде чем на песок лечь, он ещё проплывёт мили. Будем счастливы, наш флаг не настолько еще выцвел, не родился еще враг, не раздался еще выстрел. Будем счастливы, good luck, но спокойны сейчас ли вы? Без сомнения. Итак, будем счастливы, будем счастливы, будем счастливы и тем, что на дно не пошли с теми, кто не смог поломать стен потому, что крепки стены.
На лугу под нежным небом руны пенились овечьи, вдруг взметнулись руны дыбом и пошли трещать, как свечи, молоко в сосцах прокисло, у овец в глазах померкло - на ветвях вверху повисла межпланетная тарелка, межпланетная посудка с межпланетными гостями зацепилась за лужайку межпланетными соплами. На букеты дикой редьки, на левкои луговые из тарелки вышли дядьки, гуманоиды живые. Сердце Хлои как заноет, руки-ноги отнялися - трёхметровый гуманоид смотрит в Хлою, как сквозь листья, а в лице его конкретно что-то счастья незаметно, гуманоид на пастушку смотрит жутко, межпланетно. Гуманоид на пасушку смотрит как большой учёный на безмозглую соплюшку инфузории толчёной, он решает взять ли Хлою на иголку с хлороформом или греческую хвою, как праматерь хлоиным формам, гуманоид хлорным глазом вычисляет что-то злое, не промажь стерильный разум, ветка хвои легче Хлои. С тёплой веткой в тарахтелке улетает странни жуткий на летающей тарелке, ужас сеющей посудке, она землю отпустила межпланетными когтями, она воздух ухватила межпланетными соплами и сквозь небо просочилась, проскользнула слизнем в залежь. Хлоя, Хлоя, что сллось? Ляг со мною, всё узнаешь.
Аккорд предутренней реки, тумана зябкая дремота, едва намеченная нота моста, протяжные гудки, звук паровозного фагота, идет по набережной кто-то, и одинокие шаги рождают звонкие круги в пустом пространстве поворота, куда уходят от реки домов заполненные соты, где, позабыв свои заботы, уснули даже старики, а возле Бреста ждёт пехота приказа надавить курки. Вчера был мирный день, суббота.
Иные барыши в недвижимости вложат, а ты свои гроши поставила на лошадь, а чтобы не жалеть, какая, к чёрту, жалость, ещё купила плеть на то, что оставалось. И колокол пробил, рванулись чьи-то кони, а твой гнедой забыл чеканный ритм погони, забыл азарт бегов, и нет былого пыла, и обошла его буланая кобыла. И пегий жеребец, упрямый и горячий, загнал его вконец, как старенькую клячу, а в кляче что за толк? Но почему же снова ты просишь деньги в долг и ставишь на гнедого?
Что за время по болоту хлюпает, повторяя истину известную - остаются подлые да глупые, умирают умные да честные. Кто под стон уйдет, а кто под гой еси, глупо плакать, и беда не та ещё, есть еще под некрологом подписи группы неизвестных нам товарищей. А иные тянутся и тянутся, горсти лет перебирая чётками, над болотом множатся-туманятся те, кто были яркими и чёткими, звездной славою не утолённые все готовят зелье приворотное. Светятся гнилушечки зелёные, не сгорают звездочки болотные.
И я всхожу на край небес, переступив черту порога, я лес, я пыльная дорога, пересекающая лес, я путник на дороге той, я хлеб его в походном ранце, я крик в лесу - постой, останься, не торопи судьбу, постой. А если заглянуть вперед, я злой разбойник, страшный злыдень, я жду себя за поворот, который мне ещё не виден, но я без веского предлога остановиться не могу, ведь я дорога, а дорога перед идущими в долгу. Я остаюсь речной водой и убегающей тропою, со мной идущею звездою, звездой, оставшейся с тобой. Уходит в небо чёрный лес, стирает ночь черту порога, я лес, я пыльная дорога, и я всхожу на край небес.
Итак вначале было дело...
Она была мутней и жиже, чем молоко, мечта о городе Париже, где так легко проходят музы по бульварам и стайки нимф, и все возлюбленные пары кивают им. Мадмуазель сейчас свободна? Для вас, о, да, вчера и завтра, и сегодня, и навсегда, пока огней вечерних манит нас карусель. Увы, а я сегодня занят, мадмуазель. Неярок в том краю далёком цвет площадей, и светят им озёра окон иных людей, в раю мансардовом, чердачном живут века. Мечта чиста, мечта прозрачна, но далека.
Захлёбываются фанфары в восторге массовых шествий, захлёбываются гитары в полифонии нот, кто-то мотив новый, кто-то мотив старый, каждый поёт песню, да не каждый поймет. Кто-то поёт под дудку, кто-то поёт под водку, кто-то поёт под флагом, кто-то под стук сердец, кто-то поймет как шутку, кто-то над песней плакал, кто-то заткнул ей глотку и не услышал конец. Громкая песня - мера, нужная песня - место, злая песня - одежда тело прикрыть в крови, старая песня - для веры, новая - для надежды, самая лучшая песня останется для любви. Песне на горло ступишь - станет совсем тошно, может спустить с лестниц и подарить смерть, и не продашь то, что песней-судьбой купишь, неважно о чем песня, важно - кому петь.
Рассыльный, забубённый вестовой, забот немало, ох, забот немало. Встречаюсь с кем попало, не с тобой, на мостовой Латинского квартала. От улицы до улицы бегом, должно быть, ты живешь неповторимей в другой квартире, в городе другом, в Нью-Йорке, Лиссабоне или Риме. И там тебе, должно быть, все знакомо, и ни к чему не надо привыкать. Ты и не дома как у себя дома, меня и дома дома не сыскать.
Речная долгая дуга ведёт поток неторопливый, прикрыли согнутые ивы застенчивые берега. Темна вода у берегов, и в ней всплывают отраженья забытых стареньких богов, красавиц плавные движенья. Славянских несмеян капризных, давно закончивших свой век в нетопленых крестьянских избах, пока река вершила бег. В ней видел свой бескровный лик до берега дошедший воин и понял, что смертельно болен, запив водой последний крик. Забудет смятая трава последний крик и миг зачатья, как хороши его слова, как горячи её объятья. Семь раз менялись языки, богов и счётом не измеришь, знать, нет заботы у реки, во что ты веришь и не веришь. Не замечали смены вер, всех защищали эти ивы. Скользит по заводи пугливый тысячелетний водомер.
Шутки утренней звезды, козни ветреной Венеры, жуткий страх - любовь без веры, поздно - сладкие плоды легкомысленной богини не уступят вкусом хине, нас доводят до беды шутки утренней звезды. Забери свою стрелу бог любви, слепой проказник - подарил весёлый праздник на крови, подал к столу три обиды, два прощенья, жажду счастья, жажду мщенья, что ж ты садишь нас к углу? Забери свою стрелу. Сбереги её Луна от огня неправой мести, от слуги слащавой лести - от меня, её вина, что не надо бы светиться, в темноте горящей птицей биться, коль кругом стена. Сбереги её, Луна.
Не извести блаженных странников, сколь не дави, сколь не лови, им без побоев, как без пряников, а без вины, как без любви. Колпак, хоть старенький, да красненький, сам с виду весел, но промок, и в каждой развесёлой басенке сквозит холодный ветерок, и в каждой развесёлой песенке четыре жалобных словца. Перетянул тулупчик тесненький и ждет счастливого конца.
|
|
|
Сайт "Художники" Доска об'явлений для музыкантов |