|
|
|
На снимке дочка Ксенька.
Страшна стрела, Амура дар, отравленный металл сбивает с ног, бросает в жар и губы обметал. И взор недремлющий молвы следит, как мы сейчас в постели мечемся, увы, постель не лечит нас. Бросает в жар и бьет озноб, чтобы унять огонь, ты положи на жаркий лоб, прохладную ладонь. Ты положи на жаркий лоб, прохладную ладонь, пока сражённый не усоп, задень его, затронь.
Страшна стрела, Амура дар, отравленный металл сбивает с ног, бросает в жар и губы обметал. И взор недремлющий молвы следит, как мы сейчас в постели мечемся, увы, постель не лечит нас. Бросает в жар и бьет озноб, чтобы унять огонь, ты положи на жаркий лоб, прохладную ладонь. Ты положи на жаркий лоб, прохладную ладонь, пока сражённый не усоп, задень его, затронь.
Домой, домой под жёлтый лист, превозмогая боль в затылке, болят, завёрнутые вниз, уже не крылья, а закрылки, размяк, потрескался, размок недавно плотный слой хитина, но, все же, слава Богу, смог порвать и эту паутину. Домой, домой, под жёлтый лист, скорей, скорей под снежный купол, он будет холоден и чист, пока ты нору не нащупал, расправив крылышки во сне к распутью, к грязи и к весне.
Аккорд предутренней реки, тумана зябкая дремота, едва намеченная нота моста, протяжные гудки, звук паровозного фагота, идет по набережной кто-то, и одинокие шаги рождают звонкие круги в пустом пространстве поворота, куда уходят от реки домов заполненные соты, где, позабыв свои заботы, уснули даже старики, а возле Бреста ждёт пехота приказа надавить курки. Вчера был мирный день, суббота.
И я всхожу на край небес, переступив черту порога, я лес, я пыльная дорога, пересекающая лес, я путник на дороге той, я хлеб его в походном ранце, я крик в лесу - постой, останься, не торопи судьбу, постой. А если заглянуть вперед, я злой разбойник, страшный злыдень, я жду себя за поворот, который мне ещё не виден, но я без веского предлога остановиться не могу, ведь я дорога, а дорога перед идущими в долгу. Я остаюсь речной водой и убегающей тропою, со мной идущею звездою, звездой, оставшейся с тобой. Уходит в небо чёрный лес, стирает ночь черту порога, я лес, я пыльная дорога, и я всхожу на край небес.
Любовь угасла, наш роман, вошёл в роман воспоминаний главой, хранящей аромат цветов и трав, примятых нами, по счёту первая глава, уже заглавием опасна, читать кружится голова, хотя давно любовь угасла. Любовь ушла, её портрет иконой в золотом окладе сияет, взглядами согрет, отображаясь в каждом взгляде, возле неё сердец и лбов разбито больше миллиона, до слёз намолена икона, хоть и угасла в ней любовь. Любовь ушла, её мотив в чужих полях гуляет вольно, ни ревности не возмутив, ни гнева, ей почти не больно за то, что братья разных рас её поют, и каждый братец твою Нечаянную Радость любил по сорок тысяч раз. Любовь угасла, только сны он ней не меркнут год от года, в них пыл страстей, разгул весны и гул прихода и отхода волны, притянутой к луне, когда дрожит в лампаде масло, я понимаю - не вполне в душе моей любовь угасла.
Какой бы не манил далёкий край земли, какой бы силы жар в машине не стучал, приходят в тихий порт когда-то корабли потрёпанной кормой тереться о причал. Ах, стоит ли жалеть, когда любовный пыл уходит, о себе нисколько не скорбя? Мне было жаль тебя, когда ты не любил, но вдвое больше жаль влюбленного тебя. Мне грешной, не к лицу одежды строгих норм, я тоже прожила смятение и дурь, мне жаль людей, кто так и не увидел шторм, но вдвое больше жаль не выдержавших бурь. Освоивших моря людей особый сорт поднимет якоря и встретит новый шквал, но, видимо, не зря не все вернутся в порт, откуда ты, горя любовью отбывал. Нам не о чем жалеть, когда любовный пыл уходит, о себе нисколько не скорбя, мне было жаль тебя, когда ты не любил, но вдвое больше жаль влюбленного тебя.
Вот и пришёл ноябрь, осень открыла раны воспоминаний - грязь, слякоть, дожди и стынь тянут бесцельно вдаль скучные караваны памяти нежилой, словно пески пустынь. В аукционный зал может войти любой - вот и пришёл ноябрь. Он занимает сцену, бьет молотком дождя и продает любовь, купит ее любой, кто назначает цену. Вот и пришёл ноябрь, гонит меня из Дейвиц, гонит меня к тебе, но не пускает в Брно. Я уезжаю в ночь поездом номер девять, и на меня ноябрь молча глядит в окно. Вот и пришёл ноябрь. Ты мне не пишешь, что ж ты? Я разучусь читать и на твою беду оборотнем в лесах возле села Радгошты сделаюсь и зимой снова к тебе приду.
Добрый старый паровоз...
Четвёртый день противно, липко лил дождь упрямо, и неуверенная скрипка играла гаммы, предмет из клена и из ели твердил в усердье, что за окном дожди изъели земные тверди, и вся семья с трудом терпела её соседство, шёл дождь, и скрипка гаммы пела, и было детство, и от дождя дрожала зыбко земная мякоть, и за стеной играла скрипка, училась плакать.
1. Кто-то бредит чужими странами Дальних странствий мечтой захваченный, Мы ж глубины тревожим тралами, Расчищая другим фарватеры. 2. Помечтать-то и мы бы рады бы И моря бороздить готовы мы, Только ловим игрушки адовы, Начинённые смертью толовой. Прип. Мы расчистить себе, любимая, Наш фарватер давай попробуем, Чтобы названный твоим именем Наш кораблик прошёл нетронутым. 3. Мы не плачемся, мы не гордые, Про себя говорим ответственно, Что прокладываются не линкорами К дальним странам дороги светлые. 4. Не пугает нас смерть рогатая, Если видима, если вот она, Как искусно б её не прятали, Мы отыщем её под водами. Прип. Но как только проходишь мимо ты, от твоей безупречной внешности сердце стомегатоннной миною разорваться грозит от нежности.
Ты пленила меня, я тебя захватил, друг у друга живём в плену, наших воспоминаний глубокий тыл не намерен вести войну, сторожим друг друга и день и ночь, ни на миг не смыкаем век, и любой из плена уйти не прочь, но другой совершит побег. И сливается сторожевых собак, наших общих собак вой, мы построим один на двоих барак и поднимем забор свой, мы разрежем надвое белый флаг и застелим себе постель, и тогда уж не будет нам страшен враг пролетающих дней и недель. Мы поставим вышки по всем углам и зажжём все прожектора, если надо, засады поставим там, где в заборе была дыра, и, создав всё это, мы, может быть, проживём целый век любя, ведь известно - попавшего в плен убить, всё равно, что убить себя. Нам, наверное, у не видать побед, но конвенция нас хранит, нам положен завтрак, ужин, обед и могильной плиты гранит, нам хватает дней, нам хватает сил, мы спокойно идём ко сну. Ты пленила меня, я тебя захватил, друг у друга живём в плену.
Заложена в наследстве, в крови раздутых вен пора стихийных бедствий, любовей и измен, она ломает сроки периодов луны, она рождает строки, похожие на сны, она звучит за стенкой тоскою, хоть умри, она стучит коленкой младенца изнутри, привычные заботы отбрасывает прочь. Любимый, отчего ты был не со мной в ту ночь, зачем звенел гитарой другой, нарушив ход времён? Вчера был старый, а нынче новый год, а нынче год последствий - опять стучит в крови пора стихийных бедствий, измены и любви.
Как птенцы из гнезда мы выпали, ты не бойся прихода вечера - под таким большими липами нам с тобой опасаться нечего, под такими густыми звездами, разве их не для нас рассыпали? Мы не против гнезда, а просто мы из него не нарочно выпали. Это только сначала кажется, что без дома прожить нельзя никак, что важней пропитанья кашица, чем огромные звезды на небе. Ты не бойся ни тьмы, ни холода, будет день и найдётся пища нам, мы еще пролетим над городом на крыле, до небес возвышенном. Пролетим еще, эка невидаль, над Парижем, Нью-Йорком, Триполи и над липой, откуда некогда как птенцы из гнезда мы выпали.
Как птенцы из гнезда мы выпали, ты не бойся прихода вечера - под таким большими липами нам с тобой опасаться нечего, под такими густыми звездами, разве их не для нас рассыпали? Мы не против гнезда, а просто мы из него не нарочно выпали. Это только сначала кажется, что без дома прожить нельзя никак, что важней пропитанья кашица, чем огромные звезды на небе. Ты не бойся ни тьмы, ни холода, будет день и найдётся пища нам, мы еще пролетим над городом на крыле, до небес возвышенном. Пролетим еще, эка невидаль, над Парижем, Нью-Йорком, Триполи и над липой, откуда некогда как птенцы из гнезда мы выпали.
Пред вечностью сердцем не дрогнув, последнюю птицу из рук вдруг выпустил пьяный фотограф бюро ритуальных услуг. Она, обезумев от воли, едва миновав провода, летит, забывая о боли, не зная вражды и стыда. Листва, золочёная пылью, колышется где-то внизу, в зените купаются крылья младенцами в медном тазу. На небо отправив посланье, уходит фотограф с заданья, хрустальный зрачок завинтив, чтоб блик не попал в объектив.
Капает нА руки воск от свечи, кожа горит, но нельзя шевелиться, деда хоронят, терпи и молчи - непроницаемы детские лица. Не понимают, что значит душа, и почему она вдруг отлетела, и почему он лежит не дыша, дедушка, дед, дедово тело. На рушниках домовину неся, дядьки ругают погоду и слякоть, хочется плакать, но плакать нельзя, впрочем, не так уж и хочется плакать. Дед же не видит кладбищенских луж, освобожденный от жизненных мает, чувствует трепет младенческих душ - слава те, Господи, не понимают.
Риск быть непонятым, точно отравленный шип, точно отправленный из-за ползучих лиан, точно последний змеиный рассерженный шип, что одинаково страшен оленям и львам. Дай мне надежду, дай знак, дай секретный сигнал, ты так красива, что я не смогу подойти, я бы, наверное, так тебя и не узнал, если бы снова не встретились наши пути. Третий троллейбус идёт по индейской тропе, дикий изогнутый коготь вонзился в ладонь, ночь меня чёрной волной отсылает к тебе, прямо в огонь, но она же и гасит огонь. Мерзко воняет с утра опалённая шерсть, как далеко до желанной воды, боже мой! Милый, пора, поднимайся, иди, уже шесть. Третий троллейбус меня отправляет домой. Третий троллейбус, однако, меня не спасёт ни от желания, ни от уколов стыда, чёрной волной меня снова к тебе принесёт, снова огонь и вода, и огонь, и вода. Злой и измученный я возвращаюсь к тебе, вечно, пока огоньки в проводах не умрут, третий троллейбус идёт по индейской тропе, он не умеет менять свой индейский маршрут.
Уж лучше бы тебе со мною быть в ладу, не искушать судьбу, не умножать посылок, не мудрено судьбе нарваться на беду, будь и звезда во лбу - незащищён затылок. В том, что слова пусты, бесформенны, как вата, в том, что в слепой борьбе потерян вкус к труду, виновен я, а ты ни в чём не виновата, но лучше бы тебе со мною быть в ладу.
Зима несёт на мягких лапах по снегу грустную гурьбу, несёт застывшую трубу невыспавшийся пьяный лабух. Он достаёт бутылку спирту, привычно обжигает рот и лечит медную сопилку, труба сопит, но не поёт. Не плачь, любимая, не плачь, сыграй мне музыку, трубач. Её он снова вынимает, к парному рту он прижимает обледенелый край трубы, и кровь сочится из губы.
|
|
|
Сайт "Художники" Доска об'явлений для музыкантов |