Время надежд и удач открывает кредит,
зреют плоды, набирается сил молодняк,
а за спиной надоедливый ангел твердит,
будто я грешен, и он меня бросит на днях.
Может, и грешен, но это пока ни при чём,
если пасётся приплод на широком лугу,
мается ангел за левым и правым плечом,
цвета его я, увы, различить не могу.
Мается ангел - источник любви не иссяк,
плотно укрытый на случай морозов и вьюг -
плачущих ангелов непобедимый косяк
из-за спины вылетает куда-то на юг.
Из-под ладони я долго гляжу ему вслед,
больно от яркого света усталым глазам,
ангелов жалко, моих улетающих лет,
ангелов жалко - они не вернутся назад.
Сроки отлёта, увы, назначают они,
как ни печально, я их удержать не смогу,
в месте разбега останется след от ступни,
детской ступни, на холодном, на первом снегу.
Моей любимой от щедрот
Бог подарил, что только мог -
как вишня, алый, сладкий рот
и мягкий бархат нежных щёк,
разлив волос - бесценный дар,
излом бровей, что тоньше спиц,
прекрасных глаз полночный жар,
прикрытых тайною ресниц.
Ушка пленительный овал
и шеи шёлковый изгиб,
плечам любимой свежесть дал
и аромат весенних лип,
дал силу нежных тёплых рук,
грудь тяжела и высока,
пушком покрытая вокруг
такого нежного соска.
Спины упругая волна
и ягодиц упрямый взлёт,
округлость бедер, пелена,
где ног желанный переплёт,
где самый сладкий в мире плен
для резвых и недетских игр,
тугие яблоки колен,
сухая страсть точёных икр.
Но мне, увы, не довелось
владеть всем тем, что дал ей Бог
от самых кончиков волос
до ноготка любимых ног,
всем тем, чего я не видал
ни наяву, ни в сладком сне.
Всё Бог моей любимой дал,
и лишь не дал любви ко мне.
Дождь за стеклом, ты ведёшь себя так,
будто непереносима обида,
а любопытный водитель-чудак
смотрится в зеркало заднего вида,
мчатся машины, гудками трубя,
смотрит шофёр, как ужасно несмело
за плечи я обнимаю тебя -
сердце стучит, и рука занемела.
Лучше смотри на дорогу, чудак -
трепетный жар ощущаю под платьем,
чёрт с ним, с водителем, пусть будет так,
пусть поглядит - мы ему не заплатим.
Бедный водитель не знает пока,
что за любовь заплатить невозможно,
даже когда беспредельно богат -
лучше машину веди осторожно.
Дождь за стеклом, до поры подождём,
и бескорыстно друг другу услужим
той, когда бросит он нас под дождём,
мстительно грязью обрызгав из лужи,
будет кричать, что бензин дорогой,
и говорить, что не ездят без денег.
Черт с ним, с шофёром, он нас не заденет,
сам виноват - извини, дорогой.
И, как всегда бывает к осени,
твои объятия сильней,
уже деревья листья сбросили
на отражения огней,
почти полгода оставаться нам
за гранью мокрого стекла,
но, что поделать - такова цена
покоя, света и тепла.
А за окошком лужи морщатся,
и пьяный дворник, матерясь,
взаимно плачется уборщице
на прибывающую грязь,
и ветер раздает пощёчины
щекам, забывшим про мороз,
промокший, жалкий, заколоченный
стоит ларёк продажи роз.
Но продают халву и пряники.
Пьют, сговорившись невзначай,
уборщица и дворник пьяненький
с халвой и пряниками чай.
Сторожку их давай попросим мы
нам уступить на пару дней,
ведь, как всегда бывает к осени,
твои объятия сильней.
Источает мой младенец
непосредственно и мило
запах свежих полотенец
и фиалкового мыла,
черепаховых гребенок,
баблгума и попкорна,
непослушна, как ребенок,
и, как женщина, покорна
и тиха, и безответна.
К сожалению, не вечен,
я укрыть ее от ветра
не могу, поскольку нечем -
лишь рассказами о флоте,
обещаньями о брате,
лишь покровом тёплой плоти
целомудренных объятий.
Мы в объятьях забываем,
как я слаб и как я жалок,
неизменно овеваем
свежим запахом фиалок,
как мне страшно, как мне стыдно,
как бедна моя квартира.
Защищает четверть мира
мой младенец беззащитный.
Из цикла "Песни для женского голоса".
Исполняется в спектакле "Пробное интервью на тему свободы" Сергея Арцыбашева.
Вчера ему подать я не посмела руку,
почувствовав в груди неведомую власть,
мучительную страсть и сладостную муку.
Как жаль, что я вчера ему не отдалась.
Беда не в том, что нас судьба свела случайно,
теперь не различить, где жизнь, а где игра,
прошла всего лишь ночь, увы, исчезла тайна.
Как жаль, что я ему не отдалась вчера.
Уж не вернется ночь - понятливая сводня,
зачем же было нам упрямиться тому,
что быть могло вчера, чему не быть сегодня?
Как жаль, что я вчера не отдалась ему.
Ему бы быть смелей, ему бы быть упрямей,
ему б сорвать с меня фисташковую шаль,
но поздно, ах, зачем мы время потеряли?
И я ему вчера не отдалась. А жаль.
По тому пути,
как ты не свети,
а ведь мог пройти
мимо я.
Не обнять тебя,
не понять тебя,
не узнать тебя,
любимая.
Когда мне казался весь мир одинаков,
холодный, бесплотный, бесплодный, ничей,
Господь вдохновлял меня с помощью знаков -
комет и каких-то зелёных лучей.
Я был преисполнен энергией злобы,
но если б в сердцах я не бросил весло,
то разве меня бы сюда занесло бы?
Меня в этот город бы не занесло.
К земле приближалась комета Галлея,
в свободной среде притягательных тел
её обнаружил в космической мгле я,
небесное тело её разглядел.
И свет её был беззащитным и слабым
меж крупных и круглых, которых счесть,
но если б тогда она мимо прошла бы,
мы б встретились лет через семьдесят шесть.
Я был веселее, моложе, наглее,
от страха отважен, от злости живуч,
однако, когда б не комета Галлея,
когда б не зелёный божественный луч,
то мимо затерянных в космосе станций
пронёсся бы поезд мой, неумолим,
ты яркой звездою могла бы остаться,
но так и не встреченным счастьем моим.
Милая моя,
звездочка моя,
светлая моя
самая,
яркая моя,
жаркая моя,
нежная моя,
душа моя.
Ветер ветви склонял, обнажая у листьев изнанки,
как подол, задирал на упрямых деревьях листву,
створки ржавых дверей грохотали, как люками танки,
угрожающие покорить в одночасье Москву.
Мне знакомый синоптик сказал - это смена давленья,
от давленья, мол, бешеный ветер буянит всю ночь,
по секрету добавил, что сменится в ночь поколенье,
в отделенье родильное нынче отправили дочь.
И за это мы с ним посидели и выпили водки,
и хотя разговор он оставить просил тет-а-тет,
что скрывать от друзей? Ведь с синоптиком мы одногодки,
значит, как ни печально, я тоже почти уже дед.
Нынче птицы молчат, я забыл уже, как они пели,
это было не здесь, не теперь, а теперь до зари,
ветер будет качать фонари, как детей в колыбели,
словно детские люльки качать над Москвой фонари.
Я забыл то, что мне непременно запомнить хотелось -
терпкий запах пелёнок и приторный вкус молока,
и живое тепло беззащитного детского тела,
цвет, и голоса звук, неразборчивый издалека.
А теперь и в Москве никуда нам не скрыться от ветра,
обещали унять его многие, да не смогли,
разве что на участке кладбищенском два на полметра,
под деревьями, ветром склоняемыми до земли.
Но по этой причине слезой щи не стану солить я,
что поделаешь, если, расколотая пополам,
рвётся к нам вечно неутоленная тяга соитья,
листьев к ветру, и ветра к прикрытым листвою стволам.
Он их гладил, уламывал, звал полежать на Полянке,
в Тёплом Стане их брал на излом и бросал на траву,
ветер ветви склонял, обнажая у листьев изнанки,
как подол, задирая на кронах деревьев листву.
Мы давно уж не спорим,
знаем мы наперед,
что меж счастьем и горем
есть всего лишь черед,
и для спора, коль скоро
это так, нет причин.
Нет причины для спора,
мы не спорим, молчим.
И вздыхаешь сама ты -
наши души тихи,
затухают сонаты
затихают стихи,
затекают колени,
сомкнуты, как затвор,
в области вожделений
тишь. Какой разговор?
Чем шумней телевизор,
тем страшнее страшна
над страною нависла
тишина, тишина.
Разве изредка дочка
скажет и удивит,
словно лопнула почка -
тоже ведь индивид.
Потому-то все чаще
нас, как мы не спешим,
в человеческой чаще
тянет к братьям меньшим,
но когда бы могли бы
мы общаться сейчас,
были б кошки и рыбы
разговорчивей нас.
Нет безумных любовей
и жестоких страстей,
наши лучшие нови,
если нет новостей,
если дома не плачут,
не сукровит губа,
и, наверное, значит,
не судьба, не судьба.
* * *
Ни у кого ничего не украли мы... ("Вторая провинциальная")
Ни у кого ничего не украли мы
и никому ничего не должны,
только любовь захватила окраины,
нашей нелюбвеобильной страны.
Лучше вином бы хотел нализаться я,
жаль, что не вышли призыва срока,
и начинается мобилизация
всех от шестнадцати до сорока.
Давит сапог, гимнастерка застирана,
если в атаке меня не сомнут,
соображу куда мне дезертировать,
где затеряться на пару минут.
Где не боялся бы остановиться я
и оглянуться на скользком пути -
чувства рождаются только в провинции,
там им спокойнее, как ни крути.
Ты пленила меня, я тебя захватил,
друг у друга живём в плену,
наших воспоминаний глубокий тыл
не намерен вести войну,
сторожим друг друга и день и ночь,
ни на миг не смыкаем век,
и любой из плена уйти не прочь,
но другой совершит побег.
И сливается сторожевых собак,
наших общих собак вой,
мы построим один на двоих барак
и поднимем забор свой,
мы разрежем надвое белый флаг
и застелим себе постель,
и тогда уж не будет нам страшен враг
пролетающих дней и недель.
Мы поставим вышки по всем углам
и зажжём все прожектора,
если надо, засады поставим там,
где в заборе была дыра,
и, создав всё это, мы, может быть,
проживём целый век любя,
ведь известно - попавшего в плен убить,
всё равно, что убить себя.
Нам, наверное, у не видать побед,
но конвенция нас хранит,
нам положен завтрак, ужин, обед
и могильной плиты гранит,
нам хватает дней, нам хватает сил,
мы спокойно идём ко сну.
Ты пленила меня, я тебя захватил,
друг у друга живём в плену.
Из кинофильма А.Велединского "Ты да я, да мы с тобой".
Ткачиха ткёт
ткань гладкую,
прялочка поёт
песню сладкую.
Слаще пОлыни,
трАвы-бЕлены,
что ж вы рвёте нить
ручки белые?
Нитки тонкие,
нитки нежные,
что ж вы рученьки
слабы-нЕживы?
Не уроните
вы кровиночку
на пелёночку,
на простыночку.
А уроните
вы слезиночку
на веревочку-
паутиночку.
Не прядётся нить
злою силою,
не придётся жить
с моей милою.
Как птенцы из гнезда мы выпали,
ты не бойся прихода вечера -
под таким большими липами
нам с тобой опасаться нечего,
под такими густыми звездами,
разве их не для нас рассыпали?
Мы не против гнезда, а просто мы
из него не нарочно выпали.
Это только сначала кажется,
что без дома прожить нельзя никак,
что важней пропитанья кашица,
чем огромные звезды на небе.
Ты не бойся ни тьмы, ни холода,
будет день и найдётся пища нам,
мы еще пролетим над городом
на крыле, до небес возвышенном.
Пролетим еще, эка невидаль,
над Парижем, Нью-Йорком, Триполи
и над липой, откуда некогда
как птенцы из гнезда мы выпали.
Старый добрый паровоз,
две заплатки на боку,
и травою путь зарос,
три вагона и ку-ку.
Позади давно вокзал,
меж лесов проходит путь,
ах, зачем ты не сказал,
что назад не повернуть,
что обратной ветки нет,
что билет в один конец?
Впереди неяркий свет -
клуб заброшенных сердец.
Там на станции "L'amour"
группа восковых фигур,
а в руках у всех цветы,
среди них и я, и ты,
старый добрый паровоз,
две заплатки на боку,
и травою путь зарос,
три вагона и ку-ку.
Ты у окошка, ты глядишь, как
сугробы насмерть замели
наш допотопный городишко,
заброшенный на край земли,
снег, словно сон, слетает с неба,
шуршит, бормочет, как в бреду,
высокое посланье снега
доисторическому льду.
Здесь ископаемые виды
замёрзли, выпучив глаза,
и на щеке твоей обиды
застыла светлая слеза -
ах, если бы случилось чудо,
и можно было наяву
хоть в Екатеринбург отсюда,
а лучше сразу же в Москву.
Не плачь, мой друг, назло соседям
скупым, как прошлогодний снег,
мы обязательно уедем,
но здесь останемся навек,
и будет вечно эта заметь
тревожить души и сердца,
снег будет дорог нам, как память,
снег без начала и конца.
Нам много выпало с тобою
здесь жарких ласк и сладких нег,
нас было в городе лишь двое -
лишь я да ты, да снег, да снег.
Сыщу чернил густых и синих
и непременно сберегу
доисторический осинник
на мезозойском берегу.
Закрою шторы, скроюсь от Луны,
но, как бы мы её не отлучали,
мы словно провода оголены
под синими холодными лучами.
Она к себе зовёт в полночный час
людей летать, а рыб ходить по суше,
она насквозь пронизывает нас,
томит сердца и беспокоит души.
Найдёт в глубинах древний механизм,
которым нас исчерпывают снизу,
и уповай тогда на реализм,
шагая словно голубь по карнизу.
Но мы закроем шторы, и когда
Луна уйдет, мы даже не заметим,
как между нами родилась звезда
из тех, что светят ангелам и детям.
