Я на берег сойду по трапу.
После моря там хорошо.
А навстречу мне Боря Храпов -
Каэспэшный мой корешок.
Он гитару подмышкой держит,
и улыбочка - до ушей.
Боря щурит глаза, и нежность
разливается по душе.
Волны лижут скалистый берег.
Разрешите представить вам -
Боря Храпов. Он свято верит
моим песенкам и словам.
Я ему посвящаю строчки.
И пою о нем, не спеша.
Он ведь тоже бард-одиночка,
и гитара - его душа.
Я на берег сойду по трапу.
После моря там хорошо.
А навстречу мне - Боря Храпов -
каэспэшный мой корешок.
Мы в холодной воде Байкала
принимает целебный душ.
Нету крепче на свете фала,
чем сплетение наших душ.
ЧЕРЕПОВЕЦКИЙ ТРАМВАЙ
Уж далеко за полночь и пуст ночной бульвар
и дождь угомонился на минуту.
Со смены воротился последний сталевар -
расстроенный и пьяный почему-то.
На небе появилась нечастая луна
для этого болотистого края,
и поглотила б город ночная тишина,
когда б ни шум последнего трамвая.
А по Череповцу бежит трамвай пустой
и равнодушным светом освещает путь.
И хочется ему вослед сказать: "Постой!"
и сесть и укатить куда-нибудь...
Но он бежит все дальше от меня в ночи,
и ждет его водителя в кровати муж,
и потому ее хоть закричись-кричи
среди сугубо вологодских луж...
Мне кажется порою, что я немного сдал.
И хорошо, что кажется "порою".
Меня из дому выгнал очередной скандал
с ни в чем не виноватою женою.
У всякого начала бывает свой конец -
тут никакого нет противоречья...
Мне с каждым днем все ближе ночной Череповец.
За редким исключением Заречья...
А мир пока еще не рухнул,
и век не кончился пока.
А я опять сижу на кухне
в гостях у Димы Швалюка.
Гремят за окнами составы
извечным русским западлом.
И тихий голос Окуджавы
плывет над кухонным столом.
Как хорошо и безыскусно
чадит моршанский "Беломор".
И вьется около искусства
наш полуночный разговор.
От Амаду к античной драме,
от Бодуэна к Лао Шэ.
И пусть согласья нет меж нами,
зато спокойно на душе.
А где-то мир иных созвездий,
иных идей, иных начал,
мир, где поют иные песни
иные люди по ночам.
А нам-то что, а нам - до фени
вся эта их белиберда.
Пусть их Барыкина ступени
ведут дорогой в никуда...
Наш мир пока еще не рухнул,
наш век не кончился пока.
И я опять сижу на кухне
в гостях у Димы Швалюка.
Гремят товарные составы
извечным русским западлом.
И тихий голос Окуджавы
плывет над кухонным столом.
Я приеду в этот город,
когда он поднимет ворот,
потому что дует ветер,
потому что дождь идет.
В этом городе туманов
у меня есть друг Степанов,
он не спит сегодня ночью,
он меня, наверно, ждет.
Ах, дожди в начале лета -
без конца и без просвета,
и привычный голос тещи,
надоевшей, как репей.
Он сидит сейчас без света,
и затертая кассета
моим голосом вещает
про "летающих людей".
Поезд двинул от перрона.
Я гляжу в окно вагона
на вечернюю столицу,
на мельканье потных рыл.
Лампы тушит проводница,
спит вагон, а мне не спится.
Ты прости меня, столица,
я тебя уже забыл.
Я вернусь, хотя, наверно,
будет мне ужасно скверно.
Я забыл, что мир прекрасен,
я согнулся от забот.
Но в этом городе туманов
у меня есть друг Степанов.
Он не спит сегодня ночью,
он меня, конечно, ждет...
ИЗ РАЗГОВОРОВ С
Ю. КУКИНЫМ
Мы разменяли 100 рублей
на сто бумажных голубей,
мы с честью вышли из вселенских переделок.
И вот живем в краю больниц,
державе скомканных страниц,
унылых лиц и перепутанных тарелок.
А ты чего, мой друг, не спишь?
Опять мешает спать Париж?
Ты зря грустишь: Париж - унылый городишко.
Там раз в неделю выходной,
там повар варит, шьет портной,
актер играет, а писатель пишет книжки...
А на Руси шофер такси
читает Саади на фарси
и ловит ночью Би-би-си заворготделом,
с утра в котельной сбросив пар,
играет Баха кочегар
и пишет пьесу санитарка между делом.
А ты опять всю ночь твердишь
мне про Париж. Да что Париж!
В Париже так же каплет с крыш и так же глухо
закрыты двери в поздний час,
как на Васильевском у нас,
ну а мартини -это та же "борматуха"...
ПЕСЕНКА О МОЕЙ НЕПУТЕВОЙ ЖИЗНИ
Ошибусь не раз и не два:
сяду не на тот пароход,
и не те скажу я слова,
и не тот возьму я аккорд,
и женюсь совсем не на той,
и уеду с ней в Абакан,
и возьму в дорогу с собой
вместо рюкзака - чемодан.
Ошибусь еще и еще:
не пойду работать в райком,
позабуду трезвый расчет,
буду жить дурак дураком.
Сделаю не то и не так,
пред искусом не устою:
заложу в ломбарде пиджак
и куплю Альбера Камю.
Ошибусь опять и опять:
напишу плохие стихи.
Будет меня мама ругать
за мои большие грехи.
Мама не поймет, не поймет,
соблюдая каждый устой,
что не ошибается тот,
кто чужой живет головой.
Гораздо было проще умереть, достойней.
Но я зачем-то выжил в этой страшной бойне.
Судьба не подарила ни петли, ни пули.
Я не сидел на нарах - я сидел на стуле.
Я кушал эскимо, ходил по магазинам.
Не пичкали меня в психушке сульфазином.
В СИЗО меня не били сапогом по почкам,
Не запрещали оптом и не жгли построчно.
Пока другие шли толпою на Голгофу,
Я шастал без копеечки по Петергофу,
Бессмысленно глазея на дворцы и парки -
Бессменный часовой советской кочегарки...
Я знаю - это блеф, и что-то здесь нечисто,
Но обошли меня вниманием чекисты,
Не разглядели вовремя томленья духа.
Такая вот проруха. Эх, живи, Андрюха!
Наверно, было проще умереть, достойней,
Но я зачем-то выжил в этой страшной бойне.
Я выжил и опять пишу свои куплеты,
Но нет в моих куплетах ни тепла, ни света...
Улетели мысли прочь
из моей головушки.
Коротаю эту ночь
с Трегером у Левушки.
Миша травит про Афган
и клянет Берковского.
А в башке моей туман
от пива "Жигулевского".
За окном горит луна,
как фонарик газовый.
Дома ждет меня жена -
Ольга Широглазова.
И мечтает об одном,
глядя в ночь потерянно:
чтобы я сгорел огнем
вместе с Львом Гальпериным.
А у Миши на лице
выраженье гордое,
будто он в Череповце -
как Шаляпин в Лондоне,
будто больше нет у нас
никого другого.
На часах - четвертый час,
а на душе - хреново...
ТАМОЖНЯ
Что за чертики тебе беззубые
вдруг являться стали? Разве можно!
На границе твоего безумия
я открою втихаря таможню.
Разве можно так себя насиловать?
Ведь не сам же ты всему виновник...
На границе твоего бессилия
я поставлю пограничный столбик.
И поймут твои враги, что здесь есть я,
и попробуют мне кинуть вызов.
Но если явится к тебе депрессия,
я скажу ей: "Предъявите визу!"
И пускай кричит о демократии,
проскочить ей будет очень сложно:
встанет вечный враг твоей апатии -
пограничная моя таможня.
ВОСПОМИНАНИЕ О "ЗАСТОЙНЫХ" ВРЕМЕНАХ
Наш Генеральный Секретарь
сегодня утром уезжает
с ужасно дружеским визитом
в далекий город Катманду.
А мой отец сидит в кафе
и на троих соображает,
что, без сомнения, снижает
его способности к труду.
Далекий город Катманду
пусть не богат, но современен.
И крепкий поцелуй у трапа -
как символ дружбы на века.
А мой отец сидит в кафе
и пьет занюханный портвейн,
и на лице его небритом
застыла смертная тоска.
И вот уже наш Секретарь
твердит застенчиво и кротко:
"Мы ради дружбы для Непала
не пожалеем ничего".
А мой отец идет домой
своей нетвердою походкой,
и грустно смотрит на прохожих,
что грустно смотрят на него.
И вот подписан договор.
И снова - поцелуй у трапа.
И снова - новые заботы
у нашего Секретаря.
А мир готовится к войне,
но мирно спит мой пьяный папа,
а мама варит макароны
и горько плачет втихаря.
ЗАХОЛУСТЬЕ
Захолустье. Провинция. Тмутаракань.
Миллиметр на карте Державы.
Здесь людей не коснулась ордынская дань,
миновали стихи Окуджавы.
Здесь "клише", "атташе", "Лао Шэ" и вообще
режут слух лучше всякого мата.
Здесь не надо ни с кем говорить о душе -
эта тема здесь крайне чревата...
Захолустье. Провинция. Вечный покой.
Пасторальная тишь и прохлада.
Все, что нужно для счастья - всегда под рукой.
И другого здесь счастья не надо.
Здесь горланят грачи, здесь пекут куличи,
здесь в почете - кокарды и лычки,
здесь единою жизнью бичи и врачи
с малолетства живут по привычке.
Захолустье. Провинция. "Русский вопрос"
в изложении местного Блока...
Здесь порою бывает тоскливо до слез,
а порою - до слез одиноко.
Здесь горланят грачи,
здесь пекут куличи...