Мне бы вряд ли достался счастливый билет,
если б я предпочел в этой жизни балет -
ну, попрыгал бы я до 16 лет -
и шофером на автобазу.
Но я сделал единственно правильный шаг,
и гитару схватил, как Андреевский флаг.
И когда я на сцене, то каждый дурак
понимает: поет Широглазов.
К тридцати я добился всего, что хотел.
Ну, чуть-чуть попахал, ну, чуть-чуть попотел,
почирикал в гнезде, но зато полетел,
а другие - всю жизнь на насесте.
Полетал над землей, поглядел с высоты.
Как разводят мосты и марают листы,
да не вовремя вспомнил родные кресты
и решил окопаться на месте.
Приземлился, встряхнулся, расправил крыла.
Буду жить на равнине, была не была!
Есть какая-то прелесть в квадрате стола
и в уютном пятне абажура.
Но пока я летал и дарил наугад
книгочеям - сонет, обожателям - взгляд,
я забыл, что такое обыденный ад
и советская литература.
А равнинная жизнь - что ни день - суета.
Чуть протянешь ладони - кидают "с хвоста".
Встретишь женщину и понимаешь: не та...
Все банально, как в экспортной книге.
А друзья мне кричат "гутен таг" и "шолом",
предлагают мне выпить и спеть за столом,
но как только "облом", говорят: "Поделом"
и плетут за спиною интриги.
А равнинная жизнь - это грязный кабак,
где нелеп до смешного Андреевский флаг,
где на выцветших стенах написано "фак",
а внизу - адреса и расценки.
И кидая в толпу свой божественный дар,
ты гадаешь, насколько велик гонорар.
А на полках искусства лежит твой товар,
ожидая покорно уценки.
Так для чего мне достался счастливый билет?
Лучше б я предпочел в этой жизни балет -
ну попрыгал бы я до 16 лет -
и шофером на автобазу.
Но я сделал дурацкий, неправильный шаг
и гитару схватил, как Андреевский флаг.
И стою, как дурак, и пою, как дурак,
и живу, как дурак, - Широглазов...
Четвертый день стирает дождь
колонки августовских строк
с моих придуманных аллей,
с моих бумажных городов.
Четвертый день я ухожу
в свой незатейливый мирок
и нахожу там только дождь
в оконной раме.
Ну а поскольку этот дождь
незапланирован судьбой,
и неожиданная грусть
уже маячит у дверей,
мне очень нужно, чтобы ты
была по-прежнему со мной
и разыграла свою роль
в семейной драме.
Четвертый день стареет мир
в глазах бездомного кота,
и даже я в его зрачках -
лишь силуэт иных времен.
Еще чуть-чуть и скажет он,
что все на свете - суета,
и даже чашка с молоком -
томленье духа.
А за окном проплыл рассвет,
как в океане - старый Ной,
и затерялся за стеной
полу библейского дождя...
О, как мне нужно, чтобы ты
была по-прежнему со мной,
моя последняя ошибка
и проруха!
Ты не дождешься меня у подъезда,
кинешься сдуру в январский мороз...
Мы словно дети ХХ съезда -
любим всерьез и ревнуем всерьез.
С пира веселого мелкие крохи
нам удалось в свой карман положить...
Мы - отголоски великой эпохи:
если уж жить - так уж именно жить!
Я догоню тебя у гастронома,
кинусь к ногам, потешая народ.
Он не поймет, что нельзя по-другому,
да он вообще ничего не поймет...
Новое время - иные порядки,
но с каждым днем все сложней объяснить:
как это можно - любить без оглядки?
Будто бы можно с оглядкой любить...
Мы будем долго смотреть друг на друга,
молча внимать красноречию глаз.
И на мгновенье январская вьюга
скроет от шумного города нас.
Скроет от города, скроет от века,
где с равнодушьем соседствует зло,
где очень счастливы два человека,
время которых еще не пришло...
Выпавший снег, не убранный на ночь,
к утру превращается в лед.
А выпитый с вечера ром нарушает уклад -
уклад моей жизни, и я
вливаясь в на службу спешащий народ,
рискую упасть и до срока попасть
в свой заслуженный ад.
Поэтому я никуда не спешу
и стараюсь дождаться пока
небритые дворники с ведрами наперевес
не выйдут во двор, чтобы там, во дворе
проложить торный путь изо льда и песка
до точки в пространстве,
где встретит меня голубой "Мерседес".
Я ем свой омлет и из стопки газет
выбираю газету "Курьер",
чтоб вновь убедиться в житейской своей правоте.
И глядя на то, как былой сослуживец
смакует чужой адюльтер,
я рад, что не я подписал этот бред на газетном листе.
А дворник Вадим уже вышел во двор,
посчитав, что пора обозначить пути.
И сыплет песок, пока молодой - еще из ведра.
И мне хорошо, потому что я знаю,
что мне никуда не уйти
от мысли, что завтра все будет прекрасней, чем было вчера.
Вчера выпал снег, неожиданный снег.
И охота же марту валять дурака.
Мне трудно понять -
какой у него в этом всем интерес.
Я ем свой омлет и гляжу, как Вадим
пролагает свой путь изо льда и песка
до точки в пространстве,
где встретит меня голубой "Мерседес".
Марина идет по дороге,
От жизни грешной отрешась.
Уныло летит ей под ноги
Чужая татарская грязь.
Чужая скрипит колымага
И мат из чужого окна...
Елабуга - это не Прага,
Елабуга - это дыра...
Марина не видит, не слышит,
Не любит, не верит, не ждет.
Дыхание жизни все тише,
И смерть - у соседних ворот.
Все вытерпит только бумага,
Пока не дойдет до костра...
Елабуга - это не Прага,
Елабуга - это дыра...
Не то, чтоб по жизни непруха,
А просто усталость и страх.
От мужа ни слуха ни духа,
И дочь у чертей на рогах...
И день непогодой распорот,
И ночью ни света, ни звезд...
Елабуга - это не город,
Елабуга - это погост...
В Елабуге нету маститей.
Но кто ж у Поэта в долгу?
"Простите... Простите... Простите...
Я больше уже не могу
Ни сдержанной быть, ни беспечной,
Ни верящей в силу добра...
Елабуга - это не вечно...
Елабуга - лишь до утра...
А утром - другая Россия,
С которой мой сын не знаком.
Там солнце и Рейнер Мария
В обнимку с седым ямщиком.
Там сушки румяны и ломки.
Там песни и звон хрусталя..."
Елабуга. Август. Потемки.
Марина. Бумага. Петля.
...А потом я уехал в Фигерас на разбитом зеленом "Рено",
потому что уехать в Фигерас я задумал давным-давно,
ибо все мои глупые шашни с разбитной половиной Земли -
только путь в Галатееву башню сумасшедшего дома Дали.
Слишком долго водил меня Эрос по кривым барселонским путям.
А потом я уехал в Фигерас - поклониться кистям и костям.
Там квартира сдается, как милость, с незатейливым видом во двор.
Там республика кровью умылась, там скончался старик Сальвадор.
Мне, наверно, не стать фигеристом (ну, какой из меня фигерист!):
третий месяц считает туристом меня каждый испанский таксист.
Не поймет добродушная серость, что я - русский в чужой стороне.
Я затем и приехал в Фигерас, чтобы пасть на Испанской войне.
Я ведь с детства - припадочный малый и "Гренаду" твердил наизусть...
Намекала мне мама устало, что достала испанская грусть,
что геройство полезно, но в меру, что в Испании мирно сейчас...
...А потом я уехал в Фигерас от навязчивых маминых фраз...
Был маршрут мой извилисто-долог, каменист и борделисто-хмур.
Но волОк я себя через вОлок городов, языков и культур.
И вела меня глупая вера, что на выпуклом шаре Земли
Все дороги приводят в Фигерас - к сумасшедшему дому Дали.
...Кухня, комната, ванна, веранда. Вот и кончен мой длинный маршрут.
И до замка святого Фернанда по прямой - 18 минут.
Я пришел. Мне нисколько не страшно умереть за чужую страну...
Но молчат бастионы, и пашни позабыли давно про войну.
...Лишь Дали с Галатеевой башни сиротливо глядит на луну...
Я слишком долго пил тоску то из горла, то по глотку,
то в окружении друзей, то в одиночку.
Но вот он пробил - этот час, который взял и склеил нас
в одну невзрачную, но смачную цепочку.
Ты разуверилась в душе вполне для рая в шалаше,
а я уверенность свою загнал барыге.
И между нами - сто веков. Ну что ж, давай без дураков:
вот мой шалаш, в нем лишь диван, окно и книги.
И ты окончила филфак, и знаешь - кто такой Синьяк.
И о Кортасаре слыхала понаслышке.
И я люблю, когда ты пьешь и из кармана достаешь
свои заведомо банальные мыслишки.
Ты не спеши, ты подожди... В Макондо третий год дожди,
и без Урсулы нам никто не сварит кофе.
А в Мидленд-Сити все ол райт, тиха дакотовская найт.
Но умереть бы я хотел в Йоканпатофе.
Давай с утра рванем в леса, там люди Ваги-Колеса.
Мы к ним зайдем на полчаса и выпьем браги.
А коль не скрутит алкоголь - мы разыграем карамболь:
нас ждет рациональный Белль в твоей общаге.
Постой, а, может, я не прав, и мой полуночный состав
тебя умчит к другим мирам по нашей визе...
Я не в обиде. Нет так нет! Я даже передам привет
всем поколениям Козетт и Бедной Лизе.
Ну а пока мы пьем коньяк за гуттаперчевый филфак,
где старый перечник Жан-Жак плетет интриги,
где слишком много дураков, где между нами сто веков,
а вместе с нами лишь диван, окно и книги...
Век за веком все сначала. И волнуется народ.
Отплывает от причала философский пароход.
Новоявленный Флоренский машет с палубы рукой
И акцент имеет венский современный Трубецкой.
Мы беспечны, как макаки. Не дойти бы до сумы...
Что нам разные писаки! Что нам праздные умы!
Что нам слава, что нам Клава-медсестра и целый свет!
Философская отрава не испортит нам обед!
Помер умник, что был справа, тот, что слева - еще нет...
Век за веком, год за годом без вины и без войны
Перед всем честным народом прет философ из страны.
Кто в Израиль - к крышке гроба, кто в Европу - за Петром.
Прощевайте, долбоебы! Размышляйте за бугром!
У матросов нет вопросов. Мы - матросы, нам плевать,
Что какой-то там философ призадумался опять.
Что ты пыжишься, паскуда и мутишь честной народ?
Кто не с нами, тот - Иуда... как его... Искариот.
Так что спрыскивай отсюда, пока партия дает!
Год за годом, век за веком продолжается исход.
Власть - жлобам, а имярекам - философский пароход.
Нам не надобен Флоренский, нам Бердяева не жаль -
Лишь бы "Химик" воскресенский не осилил "Северсталь"!
Кто судья? Судью - на мыло! Адвокатов - в порошок!
Если все вокруг дебилы - это очень хорошо!
У матросов нет вопросов, лишь бы ленточки - вразлет...
Ну, куда тебя, философ: за бугор или в расход?
Русский Ванька без вопросов без проклятых проживет!
Отплывает от причала философский пароход...
Город неряшливый плиткой домов облицован...
Улица Яшина, пятиэтажка Рубцова.
Куцее дерево в улицу вписано резко.
Чудится Дербина за кружевной занавеской.
Страшно и холодно. Вымерший дом.
Зимняя Вологда, морг за углом.
Холод безбашенно поедом ест.
Улица Яшина, третий подъезд.
Жители хмурятся, видя мой облик усталый.
Выйду на улицу и заблужусь в трех кварталах -
Не преднамеренно, а из страха, похоже...
Чудится Дербина в каждой случайной прохожей.
Страшно и холодно. Месяц февраль...
Зимняя Вологда, снежная даль -
Белая-белая, как простыня.
Что я здесь делаю вот уж два дня?
Город неряшливый плиткой домов облицован...
Улица Яшина, пятиэтажка Рубцова.
Куцее дерево в улицу вписано резко.
Чудится Дербина за кружевной занавеской.
Ну вот и настал долгожданный момент
на долгой дороге ввысь:
ко мне приходит корреспондент -
поговорить за жизнь.
И хоть я отравлен севером
и прессу видал в гробу,
я делаю пальцы "веером"
и говорю за судьбу.
Он медленно так открывает тетрадь -
там в столбик вопросов пять.
Ну что бы такое ему рассказать,
чтоб был в состоянье понять?
"Стихи, - говорю, - не главное,
а главное - жить в Москве".
И вижу движенье плавное
извилин в его голове.
Он хлопнуть меня норовит по плечу,
а в глупых глазенках - страх:
а вдруг я на самом деле шучу,
когда говорю о стихах?
Но шансы должны быть равные...
Из мысли делаю две:
"Стихи, - повторяю, - не главное,
а главное - жить в Москве".
Он ткнулся в тетрадь и надыбал вопрос,
и выдал, картавя чуть-чуть:
"Скажите, когда вы решили всерьез
встать на творческий путь?".
"Да так-то стою недавно я,
недели, может быть, две.
Но все же стихи - не главное.
А главное - жить в Москве".
Гляжу - у него раздраженье из глаз,
и ручка дрожит в руках.
"Ну вот, - говорю, - хорошо, а сейчас
поговорим о стихах.
Стихи - ото горстка золота
на тысячи тонн песка.
Стихами душа исколота,
как вена у дурака.
И каждый занюханный корреспондент
какой-нибудь драной "Речи"
считает, что строит тебе монумент.
Таская к нему кирпичи.
Такая вот жизнь забавная,
такой вот бардак в голове.
А в общем, стихи - не главное.
А главное - жить в Москве".
Я родился по утру во серебряном бору.
Дали имя мне в миру - Анатолий.
Я шальные песни пел и молился, как умел,
а окончить дни хотел в чистом поле.
Да не вышло у меня смерть приняти от коня -
видно, бывшая родня постаралась...
Что ты, русская земля, припасла сыночка для?
Не Голгофа - так петля завязалась.
Я родился невпопад под осенний листопад.
Жизнь подсунула бушлат не по росту.
Никому не делал зла, да кривая повезла
от родимого села до погоста.
Ты не бейся, погоди, птица белая в груди,
и с осины не гляди, черный вестник.
Люди, в Бога душу мать, не спешите отпевать,
разрешите доорать свою песню.
Ведь из вашего окна площадь Красная видна,
а из моего ни хрена - только поле.
А чего в него глядеть - только сердцу зря болеть:
все равно не помереть мне на воле.
Гой ты, Русская земля - пухом сыплют тополя.
И Голгофа и петля - несерьезно.
Эх, уйти бы, да нести песни грустные в горсти.
Ах ты, Господи, прости, - слишком поздно...
Нечего мудрить и вязь плести
из заумных слов и сочетаний.
Лучше в коридоре подмести
и поесть вареников в сметане.
Ну, чего я, право, суечусь
и найти пытаюсь смысл скрытый...
Лучше вот возьму и научусь
мыслить категориями быта.
Выкрашу карниз в привычный цвет,
починю утюг и телевизор.
Руки не дошли за 10 лет
ни до утюга, ни до карниза.
Все чего-то мучился и ждал -
то хвалебных слов, то вдохновенья...
Я от лотереи подустал:
требует душа отдохновенья...
Выйду на балкон - взгляну во двор:
вон скамейка молит о ремонте...
Заведу с соседкой разговор,
разгляжу туман на горизонте,
и скажу, поцокав языком:
дескать, это к заморозкам, вроде...
Покурю с соседом-стариком -
он у нас эксперт по непогоде.
А потом уйду в глубокий транс
по причине денежной нехватки.
Выклянчу три сотни под аванс
у одной знакомой лаборантки.
У нее на кухне - шведский газ,
у нее на полочках - варенье...
Ну а у меня - стихотворенье,
и оно написано как раз.
Ты как-то задумчиво спишь,
как будто во сне видишь город Париж.
Вдоль скверов и крыш
ты тихонько паришь
и знаешь, что ты - над Парижем.
А мне остается курить у окна,
поскольку парит над Парижем жена.
Жена, у меня здесь другая страна,
но мне она как-то поближе.
Над Парижем, над Парижем
ты летишь чертенком рыжим.
Я так ясно это вижу
и предвижу, что во сне
стану я немного ниже,
но зато намного ближе,
потому что там, в Париже,
ты соскучишься по мне.
Но время проходит, и вот
на сонной дороге - крутой поворот:
в твой сон входит "Череповецкий "Азот",
и вид его грозен и ярок.
А мне остается курить у окна,
поскольку опять на работе жена.
Но все же "Азот" - это наша страна.
А наша страна - не подарок.
По "Азоту", по "Азоту"
ты плетешься на работу.
Твой висок блестит от пота -
ты тревожишься во сне.
Да и мне сейчас тревожно.
Я рукою осторожно
разбужу тебя. Возможно,
ты соскучилась по мне...
Ты не думай, я зла на тебя не держу...
Просто я почему-то с утра раздражен.
Если хочешь, поедем в город Уржум.
Говорят, он немного похож на Дижон...
Мы пройдем босиком по уржумской пыли,
и с того авеню повернем на Пигаль...
Только ты не сердись на меня, Натали,
ну, не хочешь Дижон - значит, будет Версаль!
Ты не думай, что я, как последний пижон,
претворившись "шнурком", твою жизнь сторожу.
А, с другой стороны, ну на кой нам Дижон,
если он хоть немного похож на Уржум?
Для торговцев - что франки, что наши рубли...
А сухое вино и в Уржуме - вино.
Только ты не сердись на меня, Натали, -
на такого, как я, обижаться грешно...
Засыпай. Я пораньше тебя разбужу,
потрепав по щеке, как мужья треплют жен.
Мы с тобою поедем в город Уржум,
оставляя французам их драный Дижон.
Ты увидишь, как медленно тают вдали
силуэты домов, где никто нас не ждет...
Только ты не сердись на меня, Натали, -
эта летняя ночь очень скоро пройдет...
Рота, стройся! Рота, целься!
Эй, конвойный, не зевай!...
Убегает вдаль по рельсам
Заблудившийся трамвай.
Ни кондукторов, ни штрафов...
По дороге в никуда
Для изысканных жирафов -
Безбилетная езда...
Вечный путь конкистадоров:
Дело сделал и - адью!
Из тюремных коридоров
На Харонову ладью,
Что давным-давно готова
К переправе в лучший мир.
Пропустите Гумилева!
Он - почетный пассажир...
Покорителю Сахары
Машут с берега реки
Куны, гашеки, гайдары
И латышские стрелки...
Комиссар пригладит пейсы,
Даст команду: "Заряжай!"
Убегает вдаль по рельсам
Заблудившийся трамвай:
Из тюремных коридоров,
Сквозь языческую муть...
Страшен путь конкистадоров -
Вековечный русский путь...
Никого, ничего, только ветер и пыль,
только громко скрипит деревянный костыль,
только пот по щекам, только дрожь по рукам
и неровной волной седина по вискам.
Никого, ничего, только призрачный путь
по дороге, где не с кем друзей помянуть.
Потому что друзья растворились вдали
и ушли по пыли далеко от Земли.
Я бы тоже ушел, да не вышел мой срок
досчитать до конца километры дорог.
Очарованный странник, дошедший до звезд,
все никак не найдет себе тихий погост.
Ни креста, ни листа, что накроет уста -
лишь гнилые пролеты большого моста.
Мне еще предстоит разминуться с трудом
на мосту не с Хароном, а с Вечным Жидом.
Мы друг другу в глаза поглядим в сотый раз,
совершим на мосту мусульманский намаз,
потому что давно в этих пыльных краях
Иегова с Исусом зовутся Аллах.
И опять разойдемся по нашим путям,
не давая покоя усталым костям -
два печальных изгоя заоблачных сфер:
очарованный странник и жид Агасфер.
И опять никого - только серая пыль,
только громко скрипит деревянный костыль,
только пот на щеках, только ветер в руках
и ехидный божественный смех в облаках.
Я теряюсь навечно в дорожной пыли -
очарованный странник российской земли.
И скрипит мой костыль, и крепчает печаль.
И не так уж она очарована - даль...
Одиночество приходит незаметно, как война,
и всегда меня находит с сигаретой у окна.
Я курю, роняя пепел на манжеты пиджака,
в сорокаметровой клети и в районе сорока.
Одиночество небрежно заполняет коридор
и со мною неизбежно затевает разговор:
то пеняет на погоду, то предложит папирос...
Я не рад его приходу, но не гнать же на мороз!
Отвечаю, мол, не Сочи, и мороз - по декабрю.
Говорю. Что, между прочим, папиросы не курю,
и душа давно отпела, и в неполных 40 лет
мне ужасно надоела эта суета сует.
Одиночество хохочет: "Не капризничай, дружок.
Ты не ведаешь, как в Сочи ждут декабрьский снежок
и с тоскою вспоминают дни июльской суеты
и задумчиво мечтают оказаться там, где ты.
Так что ты на это дело посмотри с других высот.
Говоришь - душа отпела? Не грусти - еще споет.
Просто - скверная эпоха, но и в ней возможно жить.
И не так уж это плохо - с одиночеством дружить".
Одиночество приходит незаметно, как война,
и всегда меня находит с сигаретой у окна.
И маячат до рассвета в тусклой раме бытия
два печальных силуэта - одиночество и я.
Анна Андреевна входит в свою осень.
Анне Андреевне снится всю ночь Осип.
Хилые плечики, с горбинкой нос, уши:
"Я после смерти стихи написал. Слушай."
Анна Андреевна тянет к нему руки.
Да уголовники бьют по рукам, суки.
Анна Андреевна хочет спросить: "Где ты?"
Но на общение Бог наложил вето.
Анна Андреевна курит табак флотский.
К Анне Андреевне ходит один Бродский.
Хилые плечики, прыгает, как мячик.
Анна Андреевна щурит глаза: "Мальчик..."
Анну Андреевну что-то грызет, гложет:
Вот и еще один сел не за что, Боже...
Впрочем, об этом не стоит грустить, Анна.
Он еще будет бургундское пить в Каннах.
Анна Андреевна входит в свою осень.
Анне Андреевне снится опять Осип.
Анна Андреевна тянет к нему руки,
да за стеною соседи шумят...
Осень. Усталость. Свинцовая высь.
Долгая старость. Короткая жизнь.
Речи при встрече минуют уста:
Все части речи сменили места.
Родственник смерти - дворник с метлой
Крутится-вертится по мостовой.
Ветер целуется с тоненьким льдом.
Вот эта улица, вот этот дом.
Мелкое счастье в тепле батарей.
Осень. Ненастье у наших дверей.
Все отсырело, поблекло вокруг:
Старость - не радость, мой друг...
Осень. Неспешность дождей и минут.
Глупая внешность. Привычный маршрут:
Лавочка в сквере, ларек за углом,
Встречные звери виляют хвостом,
Мелкое детство бесится всласть -
Крутится-вертится, хочет упасть.
Мама волнуется. Визг и содом.
Вот эта улица, вот этот дом.
Сплетница Софа. Железный гараж.
Словно Голгофа - четвертый этаж.
Колики в сердце. Дрожание рук.
Старость - не радость, мой друг...
Осень. Унылость продрогших аллей.
Голая стылость больших тополей.
Зонтик под мышкой. Металл по стеклу.
Умные книжки пылятся в углу.
Время мухлюет и ходит не в масть,
Кавалер-барышню хочет украсть.
Карты тусуются. В прикуп - облом...
Вот эта улица, вот этот дом.
Прошлое живо, но прошлое - дым...
Кавалер-барышня ходит с другим.
Крутится-вертится шар голубой.
Долго ль еще под тобой?..
В конце сентябрьского дня,
в столетье сумасшедшем
не надо думать про меня
во времени прошедшем,
не надо память ворошить
моим письмом в конверте -
мне предстоит еще пожить
немного после смерти.
Мне предстоит еще успеть
на этом славном свете
вот эту песенку допеть
на старенькой кассете.
Вернуться исподволь домой
и в том и в этом мире...
Я жив, покуда голос мой
звучит в ночном эфире.
В конце сентябрьского дня,
в столетье сумасшедшем
не надо думать про меня
во времени прошедшем.
Я вместе с вами разделю
то, что делил когда-то...
Я вас по-прежнему люблю,
я вас люблю, ребята...
Когда на душе хреново
и в баре кончается "кир",
я открываю Толстого
и читаю "Войну и мир".
И в платье покроя простого,
как правило, из-за портьер
входит Наташа Ростова
в скромненький мой интерьер.
Ах, неужели Наташа?
Боже, какой пассаж...
Как там матушка ваша?
Как там батюшка ваш?
Болконский все так же несносен?
Что Пьер? Перебрался в Москву?
А у нас, вы знаете, осень...
И дворники жгут листву.
Что слышно о Бонапарте?
На Англию точит зуб?
А у нас, вы знаете, в парке
срубили столетний дуб.
И стала держава наша
ровно на дуб бедней...
О чем это мы, Наташа?
А, кажется, о войне...
О, Боже, какие сферы!
Хотите, открою секрет?
Вы выйдете замуж за Пьера
через несколько лет.
- За Пьера? Как странно и страшно...
А что же с Болконским? Раздор?
- Не будем об этом, Наташа,
это - другой разговор...
Светает. Уже полшестого.
Трамвай громыхнул под окном.
Я закрываю Толстого
и ставлю на полку том.
И снова на сердце хреново.
И вдруг - колыханье портьер...
И входит Наташа Ростова
в скромненький мой интерьер...
Доремифасольно, Сольно,
Горлу больно, Но пою...
Смирно! Вольно! Смирно! Вольно! -
Добровольно, Мать твою...
Зал В глаза: "Упал - отжался!".
Закачался - В шапку медь...
А ведь я не нанимался
До икоты смертной петь...
До минор (Фурор! И "браво!") -
Как приправа К "ре-соль-ля"...
Стайка мальчиков Кровавых
Подлетает издаля.
Растерялся, Задержался,
Бац! - И пальцы меж ладов!
А ведь я не нанимался
Видеть этих пацанов...
Был наем: Даем "халтуру",
Попоем, Бухнем И - ша!
Так чего же я - Как Гуру
После дозы гашиша?
Эти бардовские пассы,
Волоски из бороды -
Мимо кассы, Мимо яссы
Шахомировской* орды.
Эти рваные рубашки,
Этот нож Для толстых кож -
За бумажки, За рюмашки,
За "ну, ты, мужик, даешь!"...
... За кулисы - Как в берлогу -
Под хлопки И матерки...
Не подох - И слава Богу!
Наливайте,
Мужики!
Скоро выпадет снег. Пусть не завтра, но выпадет точно,
потому что с утра под ногами хрустит тротуар,
и морозный рассвет возвратился из ссылки бессрочной,
и у дворника N изо рта поднимается пар.
Скоро выпадет снег - белой кистью по желтой палитре,
долгожданным письмом, прилетевшим в варяги из грек.
Потому-то с утра дворник N представляется: "Дмитрий.
Ни хочу быть инкогнито в день, когда выпадет снег...".
Скоро станет светло, как в столице во время салюта,
и огни фонарей примут декоративный окрас.
Я шагну из подъезда, опоздав на четыре минуты
на сошествие снега, вплывая из "вечно" в "сейчас"...
И квадратик двора обозначится четко и резко -
обработанный файл в фотошопе грядущей зимы.
И сорвется душа с неготовой сорваться нарезки,
правя трезвое "я" в беспричинное пьяное "мы".
И лопатный Димон проведет этот день без лопаты,
и подруга его будет долго летать на метле,
потому что зима - это то, чем мы с детства богаты,
что порой нас ведет куролесить по прочей земле.
Барселона, проснись! Рассыпайся пивнушками, Бремен!
Пой, австрийский оркестрик, про слезный аборт корабля!
Скоро выпадет снег и опустится русское время
на октябрьский мир колокольным напевом Кремля...
Когда придет последняя любовь,
чтоб вытащить меня из этой давки,
и равнодушный голос почтальона
мне бросит: "Распишитесь", как пароль,
я опущу смущенные глаза
и не поставлю подпись в глупой справке.
Я не хочу быть станцией доставки.
Назад верните эту бандероль.
Моя душа конкретна и проста.
В ней места нет абстракциям и чувствам.
И если жизнь - троллейбус на маршруте,
я буду спать, уткнувши нос в стекло.
И никогда меня не поглотит
то, что не предусмотрено искусством,
и никогда со мною не случится
чего со мной случиться не могло...
Я слишком долго пил "на посошок",
чтобы уйти из этого бедлама.
От дружеских вечерних разговоров -
привычное похмелье по утрам.
Но вот опять полуночный звонок:
"Вставайте. Распишитесь. Телеграмма".
Да, это я. И адрес мой. И имя.
Но я не жду подобных телеграмм...
Весна. Одиночество. Вечер. Квартира.
Надежная плоскость закрытых дверей.
И черный квадрат заоконного мира
прошит вереницей ночных фонарей.
А жизнь с каждым днем все скучней и поскудней,
и ясен расклад наступившей весны:
иркутские сны, вологодские будни,
и вновь до рассвета иркутские сны...
Пустой холодильник нелепой громадой
привычно маячит на фоне стены.
И неугасимой вселенской лампадой
на небе висит полукружье луны.
Ни скрипа дверей, ни соседского стука...
И как-то смешалось все в этой глуши:
иркутская грусть, вологодская скука,
пассивность ума и томленье души...
Весенняя ночь - антипод постоянства -
рождает в душе непокой и печаль.
Из маленькой кухни осколок пространства
коварно зовет в заоконную даль.
А время - усталая, старая сводня.
И перед глазами стоит череда
иркутских "вчера", вологодских "сегодня"
и глупых парижских моих "никогда".
Весна. Одиночество. Вечер. Квартира.
Надежная плоскость закрытых дверей.
И черный квадрат заоконного мира
прошит вереницей ночных фонарей.
Тоскливые полночи, злые полудни,
бездарная жизнь, ощущенье вины...
Иркутские сны, вологодские будни,
и вновь до рассвета - иркутские сны...
Осень. Ночь. Морозно. Сухо.
Ни зарниц, ни огоньков.
Лишь луна дрожит, как муха,
В паутине облаков.
И в ее неярком свете
Проплывают вдалеке
Тени призрачных столетий
Вниз по Сухоне-реке.
Ясно-ясно. Тихо-тихо.
Вдалеке старинный Храм.
Но напрасно бродит Лихо
По рубцовским островам.
Поразрыты, поразмыты
Острова моей реки.
Обогреты и забыты,
Как бездомные щенки.
Нечем Лиху поживиться:
Ни амбара, ни двора...
Проступают наши лица
В рваных отблесках костра.
И уныло, как по Лете,
Проплывают вдалеке
Тени призрачных столетий
Вниз по Сухоне-реке.