Мне сегодня не читается,
не спится, не мечтается
и денег не считается - хоть тресни!
Что-то в жизни намечается,
и в воздухе качается
назревший не ко времени вопрос:
А часто ли случается,
что наша жизнь кончается
посредством самодеятельной песни
и сердце истончается,
и радость омрачается
кончиною надолго и всерьез?
Я сижу и думу думаю -
тоскливую, угрюмую -
про жизнь и про игру мою
в артиста...
Вот был недавно в Питере,
и мне сказали зрители,
что я - Митяев вылитый анфас.
Мне б вылить раздражение
на почве унижения
на первого попавшего таксиста,
а я сижу и думаю,
и черную тоску мою
глушу дурным портвейном "Кавказ".
Ну ладно бы на Кукина -
родного сына сукина,
да ростом Алексеевич не вышел...
Или хотя б на Клячкина
с евонными подначками,
да больно уж Исаакович - еврей...
Томлюсь воспоминанием
и чую подсознанием,
что лучше я Митяева и выше.
Но мне сказали в Питере
безжалостные зрители:
"Какой-то ты "митяистый", Андрей".
Какой же я "митяистый",
раз в этой жизни маюсь так,
но не фигней, а поиском ответов?
Ну как тут ни отчаяться,
раз в воздухе качается
очередной глобальнейший вопрос:
А часто ли случается,
что наша жизнь кончается
посредством
нераспроданных билетов,
и сердце истончается,
и радость омрачается
кончиною надолго и всерьез?
1.
В Матурино громко кричат петухи,
как будто зовут на битву.
Я целую ночь сочинял стихи,
а написал молитву.
Хотел бы иначе, да, видно, нельзя,
раз выбрал эту дорогу.
У русских поэтов такая стезя -
стихами молиться Богу.
2.
У русских поэтов особенный путь -
в краю равнодушья и злости
спасти, сохранить и до срока уснуть
на деревенском погосте.
Лежать под крестом в одеянье простом
с блаженной улыбкой на лицах,
оставив потомкам потрепанный том,
чтоб Богу стихами молиться.
3.
В Матурино громко кричат петухи,
как будто зовут на битву.
Я целую ночь сочинял стихи,
а написал молитву.
В усталых глазах двоится строка,
но в небе бесплотной тенью
сквозь облака проступает рука
в безмолвном благословенье.
В этом году обещают холодный февраль,
смену правительства и новодненье в Казани.
Впрочем, ночных новостей вековая печаль -
это не повод бросаться в окошко по пьяни.
Бог с ней, с Казанью, я не был в ней 1000 лет.
Харисов выплывет, Боков, глядишь, не утонет.
Хуже с правительством, так как правительства нет,
ну а февраль в Тель-Авиве меня не догонит.
Боже, в какую забрался я Тмутаракань!
Даже февраль не пугает меня холодами...
Здесь никого не волнуют ни Тверь, ни Казань,
здесь пятый год говорят в основном о Саддаме.
Идиш бессовестно лезет в закрытую дверь,
и доводя вековую вражду до комизма,
призрак ислама по городу бродит, как зверь,
вслед за навязчивым призраком иудаизма.
Я говорю себе "Ша!" и включаю Париж...
Вроде недавно там пел конькобежистый Кукин.
Впрочем, Париж - это шиш, даже меньше, чем шиш,
это не повод беситься весь вечер со скуки.
Здесь и у нас фестивалят порой до утра:
все, как в Самаре, но только глупее и проще.
Я слишком стар, чтобы петь у ночного костра
русские песни с жидами в оливковой роще.
Снова в эфире Москва, репортаж с Воркуты:
десять шахтеров остались навечно в забое.
В Череповце третий месяц бастуют менты.
Это не повод, не повод, кричу, для запоя!
К черту Москву! Пусть базарит родной Тель-Авив!
Как там Саддам? Что хорошего в секторе Газа?
Но сквозь иврит проступает знакомый мотив:
как-то давно мне его напевал Широглазов...
Снова стою
на эстраде дворца,
что-то пою
наподобье
"Скворца".
Прошлый мотив,
позапрошлый куплет.
Рок-н-рол жив,
а я - уже нет.
Сердце стучит
не в лад и не в такт,
громко урчит
желудочный тракт.
Стар и соплив,
и хочу в туалет.
Рок-н-рол жив,
а я - уже нет.
Пьяный басист
не попал по струне.
В публике - свист,
и так хочется мне
стойки штатив
швырнуть им в ответ.
Рок-н-рол жив,
а я - уже нет.
Стерла эпоха
меня в порошок.
Это не плохо
и не хорошо.
Просто я - миф,
я - блюзовый дед.
Рок-н-рол жив,
а я - уже нет.
Вот и окончен
концертный бедлам:
пульт обесточен,
басы - по чехлам.
Водки испив,
ухожу я домой.
Рок-н-рол жив,
и я - чуть живой.
Вероятность того, что я буду один,
в этот вечер равна нулю.
Обязательно кто-нибудь
вломится в дверь,
чтобы скинуться по рублю.
И на все мои доводы
станет твердить
про "пожар" невидимых "труб".
И я выключу свет на кухне.
И залезу в старый тулуп.
Вероятность того,
что мы выпьем по "сто",
в этот вечер равна нулю.
Даже в старости тихой гавани
не видать моему кораблю.
У команды моей -
похмельный синдром.
А поскольку я капитан,
я беру в своей рубке деньги,
банку шпрот и пустой стакан.
Вероятность того, что я буду писать,
в этот вечер равна нулю.
На стихи и на песни
знакомым плевать -
я за это их и люблю.
И пуская караулит меня на столе
недописанной песни куплет,
но я все-таки влезу
в старый тулуп
и на кухне выключу свет.
Когда мне невмочь одному пересилить беду,
и не разгадать ни в какую отчаянья ребус,
я в синий троллейбус
хочу заскочить на ходу -
ведь где-то же бродит
по городу синий троллейбус.
Он мягко плывет через эту дождливую ночь,
стремясь подобрать горожан,
потерпевших крушенье.
Но мне почему-то никак не желает помочь,
как будто и впрямь
не имеет ко мне отношенья.
Скворчонок тоски шевелится в моей голове -
пернатый адепт
затухающей авторской песни.
Я синий троллейбус
ищу по безумной Москве.
Но я на Арбате, а он почему-то на Пресне.
Наверное, там затонул фестивальный корвет -
обломки гитар
на просторах житейского моря...
И пять пассажиров,
купивших в троллейбус билет,
гадают теперь -
чем залить свое страшное горе.
Я молча иду
сквозь разрывы ночных площадей.
И нет доброты
в моем мрачном усталом молчаньи.
И все же я рад, что троллейбус увозит людей,
к которым и я прикасался когда-то плечами.
Последний троллейбус
плывет по безумной Москве
и в дымке ночной навсегда от меня исчезает.
И боль, что скворчонком
стучала в моей голове, -
Стихает, стихает, стихает...
Лист плюща от ветра наизнанку,
Все слабее голоса цикад...
Потянулись гуси из загранки,
Гуси возвращаются назад.
Луг стал неухоженным и топким.
Сношенный халат не перешить...
И петляет по осенним тропкам
Моей жизни яшмовая нить.
В клочьях предвечернего тумана
За холмом, скрывающим луну,
Слышен одинокий крик фазана,
Видно, потерявшего жену.
Господи, когда же он уймется?
Мне и без него охота выть...
Потому что осенью прервется
Моей жизни яшмовая нить.
Скоро зарастет травой забвенья
Хижина моя, наверняка...
Жизнь - неуловимой мгновенье,
Мелкое коленце тростника...
Я гляжу на птичьи кочевья,
Слышу стук валька невдалеке,
Ускользая в осень, как деревья,
В мутной утонувшие реке...