|
Мне сегодня не читается, не спится, не мечтается и денег не считается - хоть тресни! Что-то в жизни намечается, и в воздухе качается назревший не ко времени вопрос: А часто ли случается, что наша жизнь кончается посредством самодеятельной песни и сердце истончается, и радость омрачается кончиною надолго и всерьез? Я сижу и думу думаю - тоскливую, угрюмую - про жизнь и про игру мою в артиста... Вот был недавно в Питере, и мне сказали зрители, что я - Митяев вылитый анфас. Мне б вылить раздражение на почве унижения на первого попавшего таксиста, а я сижу и думаю, и черную тоску мою глушу дурным портвейном "Кавказ". Ну ладно бы на Кукина - родного сына сукина, да ростом Алексеевич не вышел... Или хотя б на Клячкина с евонными подначками, да больно уж Исаакович - еврей... Томлюсь воспоминанием и чую подсознанием, что лучше я Митяева и выше. Но мне сказали в Питере безжалостные зрители: "Какой-то ты "митяистый", Андрей". Какой же я "митяистый", раз в этой жизни маюсь так, но не фигней, а поиском ответов? Ну как тут ни отчаяться, раз в воздухе качается очередной глобальнейший вопрос: А часто ли случается, что наша жизнь кончается посредством нераспроданных билетов, и сердце истончается, и радость омрачается кончиною надолго и всерьез?
1. В Матурино громко кричат петухи, как будто зовут на битву. Я целую ночь сочинял стихи, а написал молитву. Хотел бы иначе, да, видно, нельзя, раз выбрал эту дорогу. У русских поэтов такая стезя - стихами молиться Богу. 2. У русских поэтов особенный путь - в краю равнодушья и злости спасти, сохранить и до срока уснуть на деревенском погосте. Лежать под крестом в одеянье простом с блаженной улыбкой на лицах, оставив потомкам потрепанный том, чтоб Богу стихами молиться. 3. В Матурино громко кричат петухи, как будто зовут на битву. Я целую ночь сочинял стихи, а написал молитву. В усталых глазах двоится строка, но в небе бесплотной тенью сквозь облака проступает рука в безмолвном благословенье.
В этом году обещают холодный февраль, смену правительства и новодненье в Казани. Впрочем, ночных новостей вековая печаль - это не повод бросаться в окошко по пьяни. Бог с ней, с Казанью, я не был в ней 1000 лет. Харисов выплывет, Боков, глядишь, не утонет. Хуже с правительством, так как правительства нет, ну а февраль в Тель-Авиве меня не догонит. Боже, в какую забрался я Тмутаракань! Даже февраль не пугает меня холодами... Здесь никого не волнуют ни Тверь, ни Казань, здесь пятый год говорят в основном о Саддаме. Идиш бессовестно лезет в закрытую дверь, и доводя вековую вражду до комизма, призрак ислама по городу бродит, как зверь, вслед за навязчивым призраком иудаизма. Я говорю себе "Ша!" и включаю Париж... Вроде недавно там пел конькобежистый Кукин. Впрочем, Париж - это шиш, даже меньше, чем шиш, это не повод беситься весь вечер со скуки. Здесь и у нас фестивалят порой до утра: все, как в Самаре, но только глупее и проще. Я слишком стар, чтобы петь у ночного костра русские песни с жидами в оливковой роще. Снова в эфире Москва, репортаж с Воркуты: десять шахтеров остались навечно в забое. В Череповце третий месяц бастуют менты. Это не повод, не повод, кричу, для запоя! К черту Москву! Пусть базарит родной Тель-Авив! Как там Саддам? Что хорошего в секторе Газа? Но сквозь иврит проступает знакомый мотив: как-то давно мне его напевал Широглазов...
Снова стою на эстраде дворца, что-то пою наподобье "Скворца". Прошлый мотив, позапрошлый куплет. Рок-н-рол жив, а я - уже нет. Сердце стучит не в лад и не в такт, громко урчит желудочный тракт. Стар и соплив, и хочу в туалет. Рок-н-рол жив, а я - уже нет. Пьяный басист не попал по струне. В публике - свист, и так хочется мне стойки штатив швырнуть им в ответ. Рок-н-рол жив, а я - уже нет. Стерла эпоха меня в порошок. Это не плохо и не хорошо. Просто я - миф, я - блюзовый дед. Рок-н-рол жив, а я - уже нет. Вот и окончен концертный бедлам: пульт обесточен, басы - по чехлам. Водки испив, ухожу я домой. Рок-н-рол жив, и я - чуть живой.
Вероятность того, что я буду один, в этот вечер равна нулю. Обязательно кто-нибудь вломится в дверь, чтобы скинуться по рублю. И на все мои доводы станет твердить про "пожар" невидимых "труб". И я выключу свет на кухне. И залезу в старый тулуп. Вероятность того, что мы выпьем по "сто", в этот вечер равна нулю. Даже в старости тихой гавани не видать моему кораблю. У команды моей - похмельный синдром. А поскольку я капитан, я беру в своей рубке деньги, банку шпрот и пустой стакан. Вероятность того, что я буду писать, в этот вечер равна нулю. На стихи и на песни знакомым плевать - я за это их и люблю. И пуская караулит меня на столе недописанной песни куплет, но я все-таки влезу в старый тулуп и на кухне выключу свет.
Когда мне невмочь одному пересилить беду, и не разгадать ни в какую отчаянья ребус, я в синий троллейбус хочу заскочить на ходу - ведь где-то же бродит по городу синий троллейбус. Он мягко плывет через эту дождливую ночь, стремясь подобрать горожан, потерпевших крушенье. Но мне почему-то никак не желает помочь, как будто и впрямь не имеет ко мне отношенья. Скворчонок тоски шевелится в моей голове - пернатый адепт затухающей авторской песни. Я синий троллейбус ищу по безумной Москве. Но я на Арбате, а он почему-то на Пресне. Наверное, там затонул фестивальный корвет - обломки гитар на просторах житейского моря... И пять пассажиров, купивших в троллейбус билет, гадают теперь - чем залить свое страшное горе. Я молча иду сквозь разрывы ночных площадей. И нет доброты в моем мрачном усталом молчаньи. И все же я рад, что троллейбус увозит людей, к которым и я прикасался когда-то плечами. Последний троллейбус плывет по безумной Москве и в дымке ночной навсегда от меня исчезает. И боль, что скворчонком стучала в моей голове, - Стихает, стихает, стихает...
Лист плюща от ветра наизнанку, Все слабее голоса цикад... Потянулись гуси из загранки, Гуси возвращаются назад. Луг стал неухоженным и топким. Сношенный халат не перешить... И петляет по осенним тропкам Моей жизни яшмовая нить. В клочьях предвечернего тумана За холмом, скрывающим луну, Слышен одинокий крик фазана, Видно, потерявшего жену. Господи, когда же он уймется? Мне и без него охота выть... Потому что осенью прервется Моей жизни яшмовая нить. Скоро зарастет травой забвенья Хижина моя, наверняка... Жизнь - неуловимой мгновенье, Мелкое коленце тростника... Я гляжу на птичьи кочевья, Слышу стук валька невдалеке, Ускользая в осень, как деревья, В мутной утонувшие реке...
|
Сайт "Художники" Доска об'явлений для музыкантов |