Мне бы вряд ли достался счастливый билет,
если б я предпочел в этой жизни балет -
ну, попрыгал бы я до 16 лет -
и шофером на автобазу.
Но я сделал единственно правильный шаг,
и гитару схватил, как Андреевский флаг.
И когда я на сцене, то каждый дурак
понимает: поет Широглазов.
К тридцати я добился всего, что хотел.
Ну, чуть-чуть попахал, ну, чуть-чуть попотел,
почирикал в гнезде, но зато полетел,
а другие - всю жизнь на насесте.
Полетал над землей, поглядел с высоты.
Как разводят мосты и марают листы,
да не вовремя вспомнил родные кресты
и решил окопаться на месте.
Приземлился, встряхнулся, расправил крыла.
Буду жить на равнине, была не была!
Есть какая-то прелесть в квадрате стола
и в уютном пятне абажура.
Но пока я летал и дарил наугад
книгочеям - сонет, обожателям - взгляд,
я забыл, что такое обыденный ад
и советская литература.
А равнинная жизнь - что ни день - суета.
Чуть протянешь ладони - кидают "с хвоста".
Встретишь женщину и понимаешь: не та...
Все банально, как в экспортной книге.
А друзья мне кричат "гутен таг" и "шолом",
предлагают мне выпить и спеть за столом,
но как только "облом", говорят: "Поделом"
и плетут за спиною интриги.
А равнинная жизнь - это грязный кабак,
где нелеп до смешного Андреевский флаг,
где на выцветших стенах написано "фак",
а внизу - адреса и расценки.
И кидая в толпу свой божественный дар,
ты гадаешь, насколько велик гонорар.
А на полках искусства лежит твой товар,
ожидая покорно уценки.
Так для чего мне достался счастливый билет?
Лучше б я предпочел в этой жизни балет -
ну попрыгал бы я до 16 лет -
и шофером на автобазу.
Но я сделал дурацкий, неправильный шаг
и гитару схватил, как Андреевский флаг.
И стою, как дурак, и пою, как дурак,
и живу, как дурак, - Широглазов...
БЕЛАЯ НОЧЬ
Белая, белая, белая, белая кость
и кровь голубая...
Он, кажется, граф, или князь,
или просто - барон.
Ах, не сердитесь, моя дорогая,
я так полагаю,
что правильно все понимаю
и освобождаю чужой полигон.
Я так нелеп и смешон
в этом скромном наряде.
Мне никогда-никогда не носить золотых эполет.
Я ухожу навсегда, ну а вы, Бога ради,
не утешайте меня и рукою вослед
не машите, не машите.
Наш роман уже сожжен.
Выше голову держите
по примеру графских жен.
Белая, белая, белая, белая шаль
ложится на плечи.
Вам нынче особенно как-то к лицу
эта белая шаль.
Ах, как нелепо закончился
быть обещавший таким замечательным
праздничный вечер...
Не знаю, как вам,
ну а мне до безумия жаль.
Жаль, что по мере того, как рождаются звуки,
вы отвечаете мне все сильней невпопад.
Все беспокойнее ваши изящные руки,
все равнодушнее ваш удивительный взгляд.
Не ищите, не ищите:
он давно покинул зал.
Выше голову держите -
он вернуться обещал.
Белая, белая, белая, белая ночь
над Санкт-Петербургом.
И в серое небо
глядит Петропавловский шпиль.
Боже, я кажется стал невзначай
в этой жизни писателем
и неплохим драматургом,
раз превратил свою жизнь в водевиль.
Скоро вернется герой,
и начнется премьера,
на в поскольку я - крайний в геройском ряду,
я б предпочел увидать это все из партера,
а не маячить на сцене у всех на виду.
Не взыщите, не взыщите:
мне пора покинуть зал.
Выше голову держите -
он вернуться обещал.
Белая, белая, белая, белая кость
и кровь голубая...
Белая, белая, белая, белая шаль
ложится на плечи...
Белая, белая, белая, белая ночь
над Санкт-Петербургом...
ЭМИГРАНТСКИЙ РОМАНС
Луна висит над палубой разменным пятаком,
на лунную дорожку рассыпая медяки.
Я с вами, сеньорита, абсолютно не знаком.
Так познакомимся, какие пустяки!
Тем более, что ночь, и непонятно, где земля.
И наплевать на Родину, на славу и талант...
Хотите, познакомлю с капитаном корабля -
он, как и я, - российский эмигрант.
Все понято, все пройдено,
все превратилось в дым...
Жонглируя названиями стран,
мы, расплевавшись с Родиной,
летим, куда хотим, -
хоть в Тихий, хоть в Индийский океан.
По воле волн!
Простите, сеньорита, мою скромную латынь.
Смотрите мне в глаза - они точнее говорят
о том, что мое сердце перекручено, как линь,
от ваших глаз, что так заманчиво горят.
И хорошо, что ночь, и непонятно, где земля,
и спутаны все краски, и все звуки далеки.
Хотите, на сегодня вашим мужем буду я,
а все условности - такие пустяки.
Когда кумиры свалены
и Родина - лишь дым,
плевать, куда нас бросит ураган.
Ну а сегодня с вами мы
летим, куда хотим, -
хоть в Тихий, хоть в Индийский океан.
По воле волн!
Смотрите, сеньорита, как светлее небосвод:
мы с вами слишком долго говорили о любви...
Еще чуть-чуть - и кончится наш маленький поход,
и мы расстанемся. Такая се ля ви...
Ваш город, сеньорита - иностранная земля,
где места нет изгоям своей собственной страны.
Идите - попрощайтесь с капитаном корабля.
Он, как и я, плохие видит сны...
Нам часто снится Родина,
что превратилась в дым
и скрылась в нескончаемый туман,
пока пьяны свободой мы
и мчим, куда хотим, -
хоть в Тихий, хоть в Индийский океан...
Когда кумиры свалены
и Родина - лишь дым -
плевать, куда нас бросит ураган.
Ну а сегодня с вами мы
летим, куда хотим, -
хоть в Тихий, хоть в Индийский океан...
Все понято, все пройдено,
все превратилось в дым.
Жонглируя названиями стран,
мы, расплевавшись с Родиной,
летим, куда хотим, -
хоть в Тихий, хоть в Индийский океан.
По воле волн!
КАРНИЗ
Распахнута ветром балконная дверь
и тюль завязался узлом.
И рухнул карниз, но в реестре потерь
не значится этот облом.
Подумаешь: горе - весенний сквозняк...
А все-таки как-то смурно
сквозь мрачную призму своих передряг
глядеть на пустое окно.
А там, за окном - недостроенный дом
и рухнувший башенный кран.
Вот рухнувший кран - это точно облом
для 140 горожан.
Вселиться в двухкомнатный свой Парадиз
им в этом году не дано.
А тут оборвался обычный карниз.
И все-таки как-то смурно.
Смурно. И желанье сгонять за вином
едва ли пройдет до утра,
поскольку торчит недостроенный дом
в унылом квадрате двора.
Поскольку поверженный башенный кран
напомнил о лестнице вниз.
Поскольку открыт за углом ресторан
и рухнул со стенки карниз...
Ручаюсь: вы не видели меня в момент писания.
У вас, родные зрители, другое расписание.
Когда пишу я песенки уверенной рукой,
вы пьяные по лесенке взбираетесь домой.
Вы пьяные по лесенке взбираетесь домой,
как горестные вестники в полковничий покой.
Вам не отрубят голову - ведь вы отец и муж...
И даже сунут голого вас под холодный душ.
Я слышу, как вы шаритесь за стенкою по комнате,
с похмелья злого маетесь и ничего не помните.
Ах, полноте, мучения вам эти ни к чему -
сплошные огорчения, сплошные "почему"...
Сплошные огорчения, сплошные "почему" -
все это от учения неведомо чему.
Забыть о том, что минуло, его на свете нет -
вот от Отца и Сына вам божественный совет.
И вы забыли многое. И я б забыл, но ранее,
увы, даны от Бога мне другие указания.
И как гостей на саммете, и как в миру идей,
во мне так много памяти и вашей и моей.
Во мне так много памяти и вашей и моей.
А вы меня не знаете и говорите: "Пей!"
Наверно, это здорово - вот так поить с плеча,
не усмиряя норова, души не щекоча.
Как жаль, что вы не видели меня в момент писания.
Для вас проблема "быть - не быть" - вопрос естествознания.
А я, родные зрители, от вас идя домой,
очнулся в вытрезвителе - замерзший и больной.
А после вытрезвителя я шел домой полдня.
Прохожие презрительно смотрели на меня.
Я мучился отрыжкою и сдерживал струю.
И память нес под мышкою - чужую и свою.
А после струны пальцами все утро пачкал кровью я.
И это называется у бардов "предисловие".
А коль до послесловия сумеешь доползти -
всю кухню свежей кровью ты измажешь по пути.
Ручаюсь: вы не видели "кровавого письма".
Для вас, родные зрители, стихов моих тесьма
не заструится коброю, не свяжется в петлю...
Ах, милые, ах, добрые, я очень вас люблю!
ОДИНОЧЕСТВО
Одиночества щенок лохматый
тихо дремлет на подстилке мятой,
притомившись от дневной работы -
в клочья рвать мои стихи и ноты.
День прошел, и наконец-то вот он -
час полуночной луны,
звенящей тишины
и комплекса вины...
Одиночества котенок шустрый
наблюдает со стола за люстрой.
Свет от люстры по столу струится,
на клочки моих стихов ложится.
А в окно уже давно стучится
час полуночной луны,
звенящей тишины
и комплекса вины...
Одиночества скворец бездомный
чистит перышки в прихожей темной.
Он такой смешной и безголосый.
Поселился у меня без спроса,
чтоб шептать мне по ночам вопросы
в час полуночной луны,
звенящей тишины
и комплекса вины...
Одиночества щенок ментальный,
одиночества скворец нахальный,
одиночества котенок глупый,
и в клочках моих стихов халупа.
Я сижу и ожидаю тупо
час полуночной луны,
звенящей тишины
и комплекса вины...
ОСЕННЯЯ ПЕСНЯ
Слова М. Кесо
В большую вазу поставил ветку сара,
взял круглый веер.
Раскрыл и вижу: на веере осеннем
ни птиц, ни листьев.
Я вышел в поле и мглу над ним
в трехстишье преувеличил.
Вот сцена рощи. И занавес над нею
уже приспущен.
Когда стемнеет, в пролив осенний люди
бросают мусор.
Дождь мелких листьев, скользя почти
бесшумно, летит на землю.
Цикады смолкли на склонах гор и стало
так одиноко.
Как будто кто-то в окно прихожей
вставил кусочек неба...
В моем жилище, где чисто так и тихо,
сверчки стрекочут.
Пар вылетает, чуть наклоненный
чайник вновь выпрямляя.
Приложишь ухо - и слушаешь, как чайник
внутри клокочет.
В моей гостиной до самого заката
светло, как летом...
День начиная, сжигаю хризантемы,
те, что увяли.
Сегодня ветер такой, что пригибает
к земле тюльпаны.
Ты в летнем платье, и вовсе незаметно,
что ты болела.
Когда стоишь ты тихонько в гуще сада -
зимою веет.
Я даже это зову еще цветами
и не срезаю.
Живу, как прежде - без перемен и пиво
беру в кредит я.
Вокруг усадьбы все выгорело только
бамбук остался.
Мой двор во мраке. Чертей изгнать бы надо.
День был ужасный.
О, где он, дом тот, в котором грел я чайник
и был так весел?
Дом среди вишен. И лестница из сада -
для самых близких.
Пришел на праздник, но почему-то адрес
не тот указан.
Домой вернуться хотел, а возвратился
в чертог небесный...
РЕВЕРАНС
Ваш реверанс после "белого" танца
вспомнился мне невзначай, как всегда...
А за окном проплывала Констанца -
город-транзит по пути в никуда.
Жизнь пронеслась быстрокрылою птицей,
тройкой лихих петербуржских коней.
Может быть вам этой ночью приснится,
как мы кружили в прицелах огней.
Как мы кружили, как зрители хлопали.
В ночь уплывали Шопен и Сен-Санс.
Все миновало, и в Константинополе
я вспоминаю лишь ваш реверанс.
Где вы теперь? С кем вы кружите в танце?
С кем коротаете ваши года?
Много путей из далекой Констанцы,
но все они - в никуда, в никуда...
К 40 годам я свой мирок разрушу,
потому что дальше этот путь опасен,
потому что каждый норовит мне в душу
влезть и расписаться на душе: "Был Вася".
Хорошо - один, а то и вместе с Машей...
Значит, будет эта надпись вдвое длиньше.
По большому счету на душе пропащей
не оставил надписи один Акиншин.
К 40 годам я разбредусь по свету
ножками своих магнитофонных дочек,
а самую любимую свою кассету
бережно и нежно уложу в платочек,
спеленаю ласково, свяжу потуже,
чтоб не просочились мои песни к воле,
чтобы не нашла моя дочурка мужа
и ушла из жизни, как когда-то Толик.
К 40 годам я опущусь морально,
выгоню на улицу остатки смысла.
Все, что напишу я, будет гениально:
если ненормально - значит, бескорыстно,
если бескорыстно - значит, то, что надо,
если то, что надо - значит, так и будет.
Ах, какие люди соберутся рядом,
ах, какие рядом соберутся люди.
К 40 годам мы соберемся вместе
все, кто не дожил до этой красной даты.
Мертвые поэты в заповедном месте
ждут, когда я их введу в свои Пенаты,
ждут, когда я глупый свой мирок разрушу,
чтобы на руины на мои однажды
забрести и начисто отмыть мне душу
и спасти навечно от духовной жажды.
ТОЛКИЕН
Грустно смотрит с книжной полки
на меня Джон Руэл Толкиен,
что водил меня без толку
много месяцев подряд
по придуманным дорогам,
по Пригорьям, Волглым Логам,
чтоб в моем мирке убогом
зашумел эльфийский сад..
Ах, какой там, к черту, сад...
Деньги тают неуклонно,
и долги на мне висят,
как эльфийские знамена.
Дверь скрипит. Стоит у входа
то ли Бильбо, то ли Фродо...
Он вернулся из похода
и глаза его блестят.
Он маячит у порога
и зовет меня в дорогу.
Но мне 30, слава Богу,
а ему - за 50...
Старичок, не трать слова,
мы с тобою разной веры.
Предпоследняя глава
разобьет твои химеры...
Я живу в реальном мире
в небольшой своей квартире.
Я не нужен в вашем Шире,
хоть и сам я тоже Шир...
Так что не гляди без толку
на меня, Джон Руэл Толкиен,
я не стану втихомолку
обживать эльфийский мир.
У меня свой Нуменор,
где долги мои огромны,
где глядит на нас в упор
черный замок Пятой домны.